Честное слово

С тех пор многое изменилось – и в части наших представлений об устной речи, и в части ее функционирования: появился интересный феномен устно-письменной речи, особенно характерный для переписки в социальных сетях. Сейчас у нас есть возможность исследовать устную речь в ее реальном бытовании, в частности с использованием количественных методов.

И теперь, когда мы стали лучше понимать, как устроена реальная устная речь, хочется вернуться к вопросу о том, как, собственно, устроена “культурная репродукция” устной речи в письменных текстах (“Взаимоотношения устной и письменной речи усложняются, как только мы переходим к сфере искусства”, – писал в упомянутой статье Лотман). Понятно, что в большинстве случаев для имитации устности просто используются какие-то маркеры (словечки или конструкции), если это художественный текст, в который включается, например, сцена разговора. Однако в тех произведениях, где устная стихия является важным структурным элементом художественного текста, впечатление аутентичности создается не копированием устного дискурса, а скорее концентрированным выражением его характерных свойств, какой-то особой работой с его элементами, как это происходит в “Очереди”. Это вполне понятно. Правда в искусстве достигается не копированием. Скопированная действительность скучна и не похожа сама на себя.

Интересно, что сорокинская “Очередь”, в которой гениально явлена стихия устного языка, была написана тогда, когда и лингвистика увлеченно открывала для себя эту стихию. Как писал Лев Лосев: “Не существует разграничения между филологией и поэзией”.

[2019]

Наука и жизнь

С чужих слов

У Блока есть такие строки:

“Случайно на ноже карманном
Найди пылинку дальних стран –
И мир опять предстанет странным,
Закутанным в цветной туман!

Это ощущение хорошо знакомо не только поэтам, но и исследователям. Случайно зацепишься за фактик (в нашей науке обычно это какой-нибудь примерчик) – и вдруг все заиграет новыми красками и самое обычное окажется загадочным. Вот, скажем:

“– Время идет быстро, а между тем здесь такая скука! – сказала она, не глядя на него.

– Это только принято говорить, что здесь скучно. Обыватель живет у себя где-нибудь в Белеве или Жиздре – и ему не скучно, а приедет сюда: “Ах, скучно! ах, пыль!” Подумаешь, что он из Гренады приехал (А. П. Чехов. Дама с собачкой, 1899).

На первый взгляд, ничего особенного, и слово ах здесь вполне обычное. Однако интересно, что вне контекста пересказывания ах в подобной фразе употребить нельзя. Невозможен такой диалог:

“– Вы хорошо съездили?

– Ах, скучно! ах, пыль!

Междометие ах в своем основном значении соответствует определенной части эмоционального спектра (вспомним цветаевское “ах, когда чудно”). Но в нашем случае ограничения на тип эмоции если не снимаются, то, по крайней мере, ослабляются. Ах в “нашем” значении может интонироваться двумя способами. Либо оно примыкает к следующему слову (ахскучно, ахпыыль. Так интонирует эту чеховскую фразу знаменитый чтец Дмитрий Журавлев), при этом слово растягивается и произносится с пологим повышением тона с последующим падением. Либо ах произносится отдельно, тогда повышение тона делается на нем, а падение на следующем слове (так произносит другой исполнитель “Дамы с собачкой” – Игорь Ясулович).

Само по себе наличие в языке маркеров чужой речи (так называемых ксенопоказателей) – не новость. Во многих языках значение эвиденциальности (засвидетельствованности) выражается с помощью грамматической категории (наклонения или подобной). Применительно к русскому языку в этой связи обычно упоминаются частицы мол, дескать, де, а также якобы и грит (гыт). Этимологически они в основном связаны с глаголами говорения. Однако оказывается, что репертуар таких средств в русском языке гораздо шире. Например, использование слова вот как ксенопоказателя также чрезвычайно частотно в устной речи, хотя очень плохо фиксируется в речи письменной. Это тоже совершенно понятно: ведь для реализации этого значения необходимо особое интонационное оформление: