Четверть века назад. Часть 1

— Княжна! воскликнулъ онъ съ неудержимою страстью, — но какъ же жить тогда? Вѣдь плаха, вѣдь дыба, все легче этого!.. — Лина, Лина!..

Дверь распахнулась. На порогѣ ея показалась запыхавшаяся Ольга Елпидифоровна.

— Pardon, madame! извинилась она, присѣдая предъ хозяйкою покоя, и, быстро обѣжавъ взглядомъ присутствующихъ, угадывая въ общихъ чертахъ смыслъ произошедшей здѣсь сцены;- Lina, chère, васъ ищутъ по всему дому, княгиня сердитой: пріѣхали Карнауховы, и съ ними эта петербургская графиня. Вотъ очаровательная женщина!.. Пойдемте скорѣе, пойдемъ!..

И съ новыми «pardon madame» и присѣданіемъ она ухватила изнемогшую отъ волненія и тоски Лину подъ талію, подняла ее почти силой изъ ея готическаго кресла, и потащила съ собой изъ комнаты.

XLV

Бывало, бывало,
Какъ все расцвѣтало,

слышалось изъ гостиной…

За роялемъ сидѣлъ Толя Карнауховъ, студентъ лѣтъ восемнадцати, и пѣлъ романсъ. «Музыкальность» составляла одну изъ спеціальностей его семейства, вслѣдствіе чего даже эта вѣтвь Карнауховыхъ прозывалась въ Москвѣ «придворными фаготами», въ отличіе отъ другой, захудалой ихъ вѣтви, члены которой носили плебейское прозвище «пучеглазыхъ», «возковъ съ фонарями» тожь… Толя пѣлъ съ необыкновеннымъ выраженіемъ; онъ то закатывалъ до бѣлка глаза свои въ потолокъ, то поводилъ ими кругомъ съ такимъ жалостнымъ видомъ будто просилъ у слушателей милостыни; въ соотвѣтствіе съ этимъ и голосъ его, наусканно-страстный и хриплый не по лѣтамъ, то неистово дребезжалъ на недосягаемыхъ нотахъ, то изнывалъ до такого morendo что можно было думать пѣвецъ и впрямь вотъ-вотъ сейчасъ свалится, бездыханный, со стула…

Матушка его, извѣстная тогда princesse Dodo, домъ которой въ Москвѣ былъ, какъ называла она его сама, «un petit coin de Petersbourg transporté à Moscou», а какъ звала его дочь ея Женни (представлявшая собою вообще въ семьѣ элементъ протеста и мятежа) «подворье для петербургскихъ аксельбантовъ», — princesse Dodo, маленькая и сморщенная, подперевъ рукой острый подбородокъ и опустивъ еще красивые глаза въ колѣни, покачивала въ тактъ пѣнію сына исхудалою головой, повязанною кружевною косынкой à la Fanchon.

«Trop de coeur, ce garèon»! вздохнула она когда онъ кончилъ, оборачиваясь съ грустною улыбкой на давно изсохшихъ губахъ къ сидѣвшей подлѣ нея «петербургской графинѣ»…

«Весь въ меня; потому и я — trop de coeur!» словно говорили этотъ вздохъ, эта улыбка.

Она въ свое время славилась пикантною красотой и остроуміемъ. Петербургская уроженка, по смерти сановнаго отца переселившаяся оттуда а contre-coeur съ матерью въ Москву, она оставила на берегахъ Невы довольно большое число родства и связей, «поддерживаніе» которыхъ составляло главную цѣль ея жизни… За мужа своего, богатенькаго отставнаго весельчака и картежника, вышла она по любви. Она принесла ему въ приданое свои «aboutissants à Pétersbourg» и свои вѣчныя болѣсти, страшно ревновала его и употребляла всякія усилія и разчеты устраивать ему по вечерамъ «выгодную партію», чтобъ удержать его дома при себѣ. Но легковѣрный «Лоло», князь Алексѣй, супругъ ея, находилъ средство измѣнять ей и въ теченіе дня, а по вечерамъ болѣе проигрывалъ чѣмъ выигрывалъ; крупная и бунтующая Женни, несмотря на маменькины «aboutissants», уже четвертой годъ не находила себѣ мужа ни въ Петербургѣ, ни въ Москвѣ, а съ ея собственнымъ mal de dos самъ «прелестный Александръ Иванычъ Оверъ» ничего подѣлать не могъ… Princesse Dodo чувствовала себя глубоко несчастною… Одинъ Толя, старшій изъ ея сыновей, и нравственно, и наружно созданный ею во образъ свой и подобіе, котораго готовила она на службу «по дипломатической части», представлялся ей въ видѣ спасательнаго маяка, загоравшійся пламень котораго обѣщалъ ея вѣчно больному тщеславію заблистать на всю Россію никогда еще невиданными огнями…

— Trop de coeur, ce garèon! сказала она еще разъ, не дождавшись на первый отвѣтъ отъ своей сосѣдки.

— Gare l'anévrisme, ma chère! умѣряя мягкостью улыбки то что по сущности должно было придтись не по вкусу ея собесѣдницѣ, отвѣтила ей теперь графиня.