Четверть века назад. Часть 1

«Театрикъ» между тѣмъ шелъ впередъ и впередъ. То что на языкѣ сцены называется ансамблемъ уже достаточно обрисовывалось — и обрисовывалось удачно: исполненію драмы можно было заранѣе предсказать несомнѣнный успѣхъ. Роли уже всѣ были разучены; участвовавшіе относились къ дѣлу своему съ добросовѣстностью и прилежаніемъ рѣдко встрѣчаемыми между любителями… Но вѣдь къ чему они и приступали, за что брались! сказывалось невольно въ сознаніи каждаго изъ нихъ. Шекспиръ, Гамлетъ, — «каждый торговецъ въ городѣ, какъ справедливо говорилъ Вальковскій, зналъ эти имена тогда, и валилъ за толпою въ театръ прочтя ихъ на афишѣ,- это были въ тѣ дни такія вѣскія, обаятельныя, царственныя имена!.. Самъ храбрый капитанъ Ранцовъ, впродолженіи всей своей жизни, кромѣ Устава о пѣхотной службѣ и Таинственнаго Монаха Рафаила Зотова, ничего не читавшій, бредилъ теперь съ утра до ночи своею ролью Тѣни, и обѣщалъ режиссеру золотую цѣпочку къ часамъ, если онъ его „на настоящую актерскую точку поставитъ“. По счастливой случайности, роли приходились по вкусу и по способности почти каждаго изъ актеровъ. Княжна была идеальная Офелія. Въ игрѣ Гундурова съ каждымъ днемъ все шире и глубже выяснялся изображавшійся имъ характеръ, съ каждой пробой становился онъ все сдержаннѣе, нервнѣе, — инситивнѣе, какъ выражался князь Ларіонъ… Полоній-Акулинъ былъ превосходенъ. Чижевскій былъ самъ Лаертъ, пылкій, ловкій, блестящій, и каждый разъ вызывалъ рукоплесканія товарищей когда, въ сценѣ возмущенія, вбѣгалъ, требуя „кровавой мести за смерть отца“, и звенящимъ какъ натянутая струна голосомъ восклицалъ:

„Оба мира
Зову на бой, — и будь со мной что будетъ!“…

Надежда Ѳедоровна-Гертруда не портила, хотя нѣсколько мямлила и, съ непривычки, не знала куда дѣвать руки. Въ знаменитой сценѣ съ сыномъ она была холодна, и холодила Гундурова, что приводило его въ отчаянье. — „Погоди, утѣшалъ его Ашанинъ, — я вотъ ее въ самый день представленія самымъ жестокимъ образомъ разогорчу, и она будетъ тебѣ ныть отъ начала и до конца роли“… Онъ и не предчувствовалъ какъ пророчески должно было сбыться его обѣщаніе!..

Зяблинъ въ роли Клавдіо былъ почти хорошъ. Его Печоринскіе взгляды изъ подъ низу, сдобный голосъ и изнѣженные пріемы при разбойничьемъ лицѣ довольно близко подходили подъ типъ того лицемѣрнаго сластолюбца, игрока и бражника, „благочестивымъ видомъ сумѣвшаго обсахарить скрытаго въ немъ дьявола“, какимъ Шекспиръ изобразилъ Гамлетова отчима. Но, этого сахара перепускалъ онъ подчасъ уже столько что „фанатикъ“ Вальковскій не выдержалъ однажды, и крикнулъ ему изъ кулисы: „да что вы, батюшка, злодѣя играете, или патоку сосете?“ — на что Зяблинъ только уныло плечами повелъ, и глянулъ на бывшую тутъ княгиню, а она, въ свою очередь, обиженно вздохнула, глянула на князя Ларіона и проговорила раздувъ ноздри: „ne remarquez vous pas, Larion, que ce monsieur est très mal élevé?… Самъ „фанатикъ“ въ „молодой роли“ Розенкранца былъ невыразимо смѣшонъ, и потѣшалъ Ашанина до истерики: онъ сжималъ губы сердечкомъ, щурилъ глаза, подбоченивался фертомъ, и напускалъ удали и молодечества тамъ гдѣ, ни по характеру лица которое онъ игралъ, ни по смыслу положенія, и тѣни не требовалось чего-либо подобнаго. — „Эко чучело, эка безобразина!“ хохоталъ Ашанинъ послѣ каждаго выхода его на сцену. Но Вальковскій не смущался: „погоди, братъ, отвѣчалъ онъ ему съ торжествующей улыбкой, — пріѣдетъ Василій Тимофѣевъ, онъ меня не хуже тебя красавцемъ роспишетъ!“ Василій Тимофѣевъ былъ театральный парикмахеръ, большой искусникъ своего ремесла, и закадычный другъ Вальковскаго, возлагавшаго на него на время своихъ отсутствій по театрикамъ „всѣ свои дѣла, — а въ томъ числѣ и надзоръ за «Маргоренькой», ужасно рябою, и столь-же легковѣрною швеей, которую «фанатикъ» готовилъ на сцену, на роли свѣтскихъ кокетокъ…