Четверть века назад. Часть 1

Но тотъ безмятежно и невинно сидѣлъ въ своей позѣ индійскаго Вишну, скрестивъ ножки и мѣрно подымая и опуская свои ладони на оконечностяхъ ручекъ своего кресла. Никакого лукаваго намѣренія не прочелъ, или неумѣлъ прочесть, прозорливый придворный воинъ на этомъ мягкомъ, одутломъ и невозмутимомъ лицѣ… «Старое чучело!» проговорилъ онъ про себя, и счелъ за лучшее беззаботно усмѣхнуться…

— Состояніе никогда не вредно, конечно… Но княжна такая — онъ опять подыскивалъ какъ бы перевести «une si аdmorable créature,» и перевелъ: такое безподобное существо, — что, смѣю увѣрить васъ, графъ, еслибъ она была и совершенная безприданница, чувства мои къ ней были бы совершенно тѣ же…

— Это хорошо! одобрилъ Вишну, — она милое дитя!..

— Мнѣ поэтому очень было бы больно, переходя уже въ минорный тонъ, началъ опять графъ Анисьевъ, — еслибъ я дѣйствительно долженъ былъ встрѣтить на моемъ, такъ-сказать, пути такое лицо какъ князь Ларіонъ Васильевичъ…. къ которому я, съ своей стороны, исполненъ величайшаго уваженія… Хотя, конечно, пропустилъ онъ вдругъ тонко, тонко, словно остріемъ иголки, — хотя у князя нѣтъ отцовскихъ правъ…

Ладони приподнялись снова:

— Замѣсто отца — дядя, опекунъ его дѣтей!

— Да-съ… но у княжны родная мать есть, пропустило опять такъ-же тонко остріе.

— Есть! Глупая женщина! такъ-же однозвучно пропѣлъ опять голосъ.

Нашего полковника нѣсколько какъ будто огорошила такая откровенность….

— Можетъ быть, промямлилъ онъ, невольно усмѣхаясь однако воспоминанію той «невозможной» глупости, — умственныя способности княгини, и точно, не отличаются особеннымъ блескомъ… Но она мать, ваше сіятельство, и уже поэтому не можетъ не желать счастія своей дочери.

— И дядя племянницѣ того же желаетъ! А она сама разсудительная, сама рѣшить можетъ!

Глаза молодаго честолюбца еще разъ тревожно поднялись и погрузились въ лицо его собесѣдника.

— Вы думаете что… что препятствія могутъ быть со стороны княжны… лично? подчеркнулъ онъ не совсѣмъ твердымъ языкомъ.

— Я ничего не думаю, — я только говорю!..

Анисьеву вспомнилось вчерашнее холодное обращеніе съ нимъ Лины, которое онъ тогда приписалъ застѣнчивости…

Онъ сосредоточенно уткнулся взглядомъ въ одну изъ пуговицъ графскаго сюртука:

— Ужъ нѣтъ ли у этого стараго шута съ его «Ларіономъ» своего какого-нибудь на примѣтѣ? допытывался онъ мысленно….

Вишну все также безмятежно покоился въ своемъ креслѣ и слегка помаргивалъ вѣками, — его клонило ко сну…

— А «Ларіонъ» тонкая бестія, рѣшилъ прозорливый флигель-адъютантъ, — на мушку не клюетъ; съ нимъ, видно, надо cartes sur table… А впрочемъ… Надо вообще ближе изучить ситуацію!.. — Позвольте оставить васъ, графъ, сказалъ онъ громко, вставая съ мѣста, — у васъ кажется просители?…

— Ничего, я при тебѣ приму!

Старикъ поднялся въ свою очередь и, переваливаясь на ходу, пошелъ къ дверямъ звать Чижевскаго.

XXXVII

Въ комнату, вслѣдъ за молодымъ чиновникомъ, вошли четыре вызванныя имъ лица, «къ личному разбирательству его сіятельствомъ,» какъ значилось на языкѣ тогдашнихъ порядковъ.

Первое изъ нихъ была просительница, молодка лѣтъ двадцати, одна изъ тѣхъ русскихъ побѣдныхъ головокъ, про которыхъ сложилась пѣсня:

Моя русая коса
Всему городу краса,

свѣжая, румяная, съ карими, заплаканными отъ волненія глазами, и сквозь эти слезы улыбавшаяся полу смущенною, полуудивленною улыбкой при видѣ этого лысаго какъ колѣно, со своею добродушно выпяченною впередъ губой и офиціально приподнятыми вверхъ бровями, генерала, вершителя ея судебъ, въ которомъ она почему-то съ перваго же раза почуяла себѣ защитника и покровителя.

За нею шелъ мужъ; это былъ, какъ опредѣляла его сваха, когда высватывала ему жену, «мущина въ самомъ соку, брунетъ, и глаза на выкатѣ». Еще весьма молодой, но уже одутлый отъ непомѣрнаго чаепитія, брунетъ этотъ имѣлъ необыкновенно дураковатый и перепуганный видъ, и жался за спиной жены, словно весь, всѣмъ неуклюжимъ тѣломъ своимъ, хотѣлъ уйти за ея невысокую, тонкую и юркую особу, подъ тѣнь этой ея великолѣпной русой косы, оттягивавшей своею тяжестью назадъ ея миловидную маленькую голову…

«Madame Зарѣзъ», заимодавица, была женщина лѣтъ тридцати пяти, съ утиными носомъ и походкой, чувственно отвислыми губами и жирною бѣлою спиной и шеей, сквозившими сквозь какую-то накинутую на нихъ вязаную косынку…. Глядѣла она неподвижно впередъ маленькими, оплывшими отъ вѣчнаго лежанья глазами, равнодушная, повидимому, ко всему окружающему, и прежде всего къ исходу того за что представала теперь предъ очи грознаго московскаго владыки.