Четвертое измерение

Мы вышли вместе с Аликом: он пошел проводить меня. По дороге, в узком проходе барака мы столкнулись с каким-то нагло прущим вперед здоровяком. Алик шел впереди меня, и встречный, что-то рявкнув, хотел силой отодвинуть его в сторону. В одно мгновение Алик ударил его снизу в подбородок, и тот брякнулся без сознания на пол.

— Идем, — сказал Алик и повел меня дальше. — Я так всегда поступаю. Меня боятся те, кто знает, что я неплохой боксер. Но упаси Бог самому упасть...

Я шел сзади этого нового знакомого и думал: сколько еще «уроков» у меня впереди?

Почти сразу после возвращения в барак я увидел, что в зону входят зэки, возвращающиеся с работы: ворота были открыты, и офицеры с надзирателями стояли по бокам с деревянными досками, делая на них отметки.

— Первая пошла! Вторая пошла! — орал один из них.

Входя в зону, каждый вел себя по-разному: одни бежали куда-то по делам, в санчасть (а вдруг удастся получить освобождение на завтра?), другие — кого-то повидать до закрытия бараков на ночь; но большая часть шла медленно, словно в трансе от усталости, лица обмотаны грязными и промерзшими тряпками, глаза без выражения.

В бараке стоял гул голосов и была нестерпимая вонь от разматываемых портянок, от мокрых валенок, от грязных и потных тел.

Еще предстоял ужин, и люди не раздевались до конца: все ждали, когда наш барак позовут в столовую — сразу все бригады там не вмещались. Но вот и долгожданное «выходи в столовую!» — и мы идем туда, где утром была «комиссовка». Ужин — кусок селедки, хлеб и немного разваренной скользкой каши, не имеющей никакого вкуса. Но это вкусно! В лагере все вкусно! Остатков в мисках нет, а у помойки ходят вечером и утром какие-то жалкие оборванные тени и ищут селедочные головки. Это — смертники. Если человек в лагере пошел на помойку, то его ждет могила.

Когда мы возвращались из столовой, за вахту несколько санитаров вытягивали сани с трупами людей, умерших за день в больнице. Шедший со мною Виктор посоветовал:

— Посмотри, зрелище, достойное увековечения...

Сани остановились у вахты. Трупы лежали на морозе голые, с бирками на ногах — номер, не фамилия. Из домика вахты вышел дежурный надзиратель.

— Ну, чаво так поздно? — заворчал он, потом повернулся и ушел, а через минуту вышел снова,, держа в руке железный стержень, раскаленный в печке — ведь лежит он там все время, ждет! — и этим вертелом прожег по очереди каждый труп: а вдруг притворяется и хочет, выйдя голым в сорокаградусный мороз, убежать!

Глава VII

Ночь прошла сравнительно спокойно; в карцер меня не забрали. Утром в 5 часов нас подняли и повели в столовую, а оттуда побригадно начали заводить в узкий коридор из колючей проволоки. Этот коридор шел от ворот вахты, примерно, на 100-150 метров в зону: там выстраивали бригады перед выводом на работу.

Утро еще не наступило, было темно, и лишь заборы, вышки, вахта сверкали в свете прожекторов, а толпа была в полутьме, глухо ворочаясь, полускрытая начавшимся снегопадом. Я стоял в раздумьи и вначале не понял, что происходит: в густо стиснутой человеческой массе шло какое-то порывистое конвульсивное движение, сопровождаемое глухой матерщиной и стонами.

— Режут! — вдруг понял я. И это, действительно, шла резня. Жуткая, почти молчаливая, безжалостная, дикая...

Я прижался к проволоке забора, стараясь что-либо понять; несколько раз на меня случайно натыкались какие-то сцепившиеся группы; все время кто-то падал на снег; кто-то рядом со мной старался пролезть под колючую проволоку, разрывая одежду и тело. Все происходящее было так дико и непонятно, что я не ощущал реальной опасности для самого себя; так же, как до первого ранения на фронте я не понимал, что могу быть убитым.

Сколько длилась поножовщина, не знаю, но помню, что страшно мне стало от знакомого треска пулеметов: с вышек начали стрелять по зоне.

Толпа, наконец, легла на снег, и нас осветили с вышек прожекторами. В мегафон прозвучал голос Рыбакова: «Всем лежать на местах, поднявшихся застрелю!». И в зону вбежало несколько сот солдат: на первых, кто попал им под руку, надели наручники и, побросав в «воронки», увезли — это жертвы для суда — ведь был «бунт». А нас отпустили по баракам — надо же и трупы убрать. Во всем нужен порядок...

А к десяти утра, как ни в чем не бывало, повели нас на работу. Но все, конечно, были взбудоражены: все расспрашивали о товарищах, выясняли, кто убит, кого увезли.