Четвертое измерение

Спустя какое-то время изо рта у него появился пар. От окна послышался слабый треск. Он повернул голову и увидел, что стекло покрывается ледяными узорами. Дверные петли заскрипели, и дверь, словно дав от мороза усадку, медленно отворилась. Тьма снаружи рассеивалась, и везде, куда доставал его взгляд, видна была гладкая заснеженная равнина. Издали донеслось еле слышное посвистывание. Ветер быстро нарастал, приближался — и вот уже заскулил в печной трубе. Воздушная волна нерешительно налегла на оконные рамы и стены, и вдруг над всей равниной громыхнул оглушительный взрыв бури. Ему показалось, что домик взлетел в воздух. Стекло в окне разбилось вдребезги, и в дом ворвалась снежная лавина. Она смела с полок приборы, затянула белой пеленой шкафы, пол и мягко опустилась на его распростертое тело. За нею с громовыми раскатами ворвался ураган. Бешеные вихри пронеслись над ним один за другим, но какой-то из них с озорным посвистом подлетел под него и почти приподнял. И сразу набежали другие порывы, сплелись в тесной комнате в один клубок, и едва он успел сообразить, что покоится не на полу, а на перекатывающихся мышцах ветра, как его вынесло через распахнутую дверь в ослепительный простор. Он заметил мачту с флюгером и, потрясенный, обнаружил, что флюгер, раскрученный как пропеллер самолета, находится не вверху и не рядом, а под ним. Он летел! И поднимался. Внизу сверкнула заснеженная долина, пересеченная яркой радугой. Высоко над его головой с развевающимися волосами переваливались, как исполинские медведи, седые тучи. Хлестали молнии. Линейные, ленточные и наземные, устанавливали они на головокружительной скорости связь между небом и землей. А он все поднимался. Легкий, как перышко, как паутина, как крыло мотылька. И тут он понял, для чего эта его толщина, почему его так разнесло. Ему суждено было стать исследовательским метеорологическим зондом. И вот он входит в стратосферу, смотри-ка, из грозовых облаков стягиваются в его тело молнии, и он посылает их дальше, к земле, чтобы они вросли в нее много глубже, чем все его почвенные термометры, а тем временем кончики его пальцев вот-вот дотянутся до самых верхних покровов земли, над которыми уже тикают в черных ящичках чуткие стрелки звезд. И он вскричал в экстазе вдохновения. Ведь в этот момент в его сердце рождалось предсказание погоды на тысячу лет вперед.

Перевод Л. Ермиловой.

ИНТЕРПРЕТАЦИЯ ИЗМЕНЫ

© «Художественная литература», 1979

С некоторых пор, встречая соседей или знакомых, я чувствую, как взгляды их украдкой задерживаются на мне дольше, чем следует, я слышу, как они доверительно понижают голос, и живо представляю себе подобный разговор:

— Она его бросила.

— Еще бы! Разве такая с одним мужем долго проживет! Это ж богема!

— Простите, как вы сказали?

— Богема! Ну, артистка, пианистка!

— Я видела, как они встретились… Прошли, словно никогда раньше и не знали друг друга…

Разговор, вероятно, продолжится, но ничего нового, ничего существенного уже не будет сказано — тема исчерпана. Да никто, собственно, и не знает всей правды — это мое личное достояние.

Из того, что сказали соседи, верно лишь то, что моя жена в самом деле сейчас не со мной, но при этом я отвергаю все их выводы из этого факта: у нее нет никого другого, между нами не было размолвок и ссор и мы по-прежнему любим друг друга. Потому что «любовь» — не просто красивое слово для обозначения понятий «верность» и «привычка», ведь никто, кроме меня, не сможет судить о том, что произошло с нами до ее ухода и что скрывается за ее нежеланием узнавать меня при встрече…

Нет, в ней не было беспокойного, необузданного огня богемы, она была вполне обыкновенной женщиной: ходила по магазинам, готовила, стирала, гладила, была не прочь поболтать, но делала она все это немного рассеянно, как человек, чье внимание и жизненная энергия сосредоточены на чем-то другом. Мне всякий раз казался очень трогательным ее жест, когда она смущенно удивлялась своим ошибкам или упущениям: подняв плечи, она опускала руки и, чуть разведя их в стороны, недоуменно взмахивала ладонями.

— Опять витаешь? — говорил я ей укоризненно, и это было моим единственным упреком в ее рассеянности.

То же самое я сказал ей и в тот вечер, когда мы с ней сидели в кафе после симфонического концерта, а она вдруг поднялась и пошла одна — просто, задумавшись, забыла, что я с ней. Я окликнул ее, от удивления она вздрогнула и повторила свой недоуменный жест. Я укоризненно покачал головой, она села, поцеловала меня в щеку и умоляюще сложила руки.

— Чем у тебя голова занята?

— Уже ничем, я слушаю тебя, — виновато ответила она. Я легонько стукнул кольцом по краю своего пустого бокала и спросил:

— Что это?

— Соль бемоль, — сказала она.

Ее абсолютный музыкальный слух меня просто завораживал. Мне нравилось, что я могу, когда захочу, звякнуть стаканом о стакан, стукнуть вилкой по тарелке, пнуть каблуком железный столб или даже послать ее всеведущий слух вслед за жужжащим оводом или мухой, а она говорила мне насмешливо: