Четвертое измерение

Во все время этого разгула сплетен он ходил по деревне с гордым и неприступным видом. Собственно, почвой для поклепов послужили его доброта и отзывчивость. Раз-другой он дал этой несчастной слабоумной поесть, даже сунул ей немного денег, чтобы хоть какое-то время пожила по-человечески. Кое-кто это увидел, а когда ее живот заметно округлился, не стало покоя от злых языков. Он не унизился до оправданий. Молчал и чувствовал себя чуть ли не мучеником. Скандальное дело разрешилось самым непредвиденным образом. Юродивая вдруг объявилась в деревне снова тощей и плоской. О нормальных родах не могло быть и речи, и, когда к ней пристали с расспросами, женщине пришлось сознаться, что под одеждой у нее была подушка, которую она стащила с чьей-то изгороди.

С той поры все стало меняться к лучшему. Люди, словно бы признав его достоинства, стали добросердечней и приветливей, а некоторые так прямо и заявляли, при этом вроде бы удивляясь собственным словам:

— Что и говорить, пан управляющий, вы человек добрый, порядочный. Детей любите, ладите с ними…

А тракторист из местного госхоза не раз его наставлял:

— Негоже молодому человеку жить как вы, одному. Не поверю, чтобы вас не разбирала тоска, если и словом-то перекинуться не с кем. Да еще и самому себе стряпать, стирать, одному коротать ночи в постели… Надо бы вам подумать о женитьбе, на старости лет обступят хвори, болячки, немощь, и тут уж обихаживать самого себя будет делом пропащим.

У тракториста была незамужняя дочь довольно-таки выдающихся пропорций. Знал бы ее отец получше объект своих новоиспеченных планов, уж он, конечно, не тратил бы понапрасну усилий и денег на подношение очередных ста граммов в сельской пивной. Прозрачные намеки тракториста повергали метеоролога в страшное замешательство, тягостное еще и потому, что его широченное лицо заливала при таких доверительных разговорах предательская краска. Тракторист истолковывал это в свою пользу. Он держался уже совсем по-свойски, а тому не хватало решимости положить конец подобным домогательствам. Его страшила повторная вспышка вражды к нему, ведь своим возмущением тракторист мог заразить всю деревню. К тому же приятно было ощущать — хотя и приходилось для этого кривить душой, — что и у него есть в жизни кое-что помимо работы. Он пошел даже на самовнушение — старался думать только приятное о трактористовой дочери: ее красивых волосах, глубоком взгляде, убеждал себя, что она с первой же встречи ему симпатична и что между ними исподволь возникает некое притяжение, которое можно бы назвать… Тут он тушевался и одергивал себя; впрочем, ему самому было непонятно, что он чувствует всерьез, а что внушил себе.

Эта сумятица в голове угнетала его гораздо меньше, чем прежние унизительные небылицы и поклепы. Венцом благоприятных перемен в его жизни оказалось приглашение на свадьбу. Ни с женихом, ни с невестой знаком он не был — очевидно, к этому приложил руку его будущий свекор. Но к тому времени он уже обрел достаточное к себе уважение — и был уверен, что его почтили приглашением ради него самого.

За свадебным столом ему, однако, пришлось на лицах пирующих прочитать то, чего никто и не пытался скрыть: сегодня мы пригласили вас, а завтра вы нас… словом, долг платежом красен. На иных лицах были написаны и более дерзкие намеки: на вашем месте разборчивым быть не пристало, берите, пока дают… Его не удивило, когда чья-то расторопная рука посадила рядом с ним дочь тракториста. Она в смущении ерзала на стуле и немилосердно, как и он, потела. Наставительные взгляды окружающих и внутренняя потребность быть в ладу с собой, не лицемерить и не подличать сделали свое дело. Он сразу уверил себя, что впрямь ее любит, на худой конец — она ему нравится, но и любовь долго ждать не заставит. И только где-то в глубине души росла тревога, предупреждая об опасности.

А потом наступил момент, когда весь этот клубок был с маху разрублен. Когда все полетело в тартарары и вступительный эпизод с дочерью тракториста оказался, как он успел заметить, лишь прологом к его в прямом смысле слова падению…

Он вдруг застыл с занесенной ногой, подобно статуе Голиафа, и уставился на своего Давида, принимающего муки посреди дороги. Это был большой черный жук, беспомощно барахтавшийся на спине. Он отчаянно сучил в глине всеми своими лапками, тщетно пытаясь перевернуться.

Метеоролог стоял над ним, отдуваясь, и от его дыхания колебались в пшеничном поле колосья. Ему было невдомек, что говорит он вслух:

— Отними у человека его достоинство — и останется такой вот жук. Я и есть этот жук.

Перед его глазами неотвязно вставали эпизоды вчерашнего пира.