Четвертое измерение

И все же… положа руку на сердце… Так ли уж ему хотелось, чтобы его звали не паном управляющим, а просто Кухариком? Или доказывать, что аппетит у него меньше, чем они думают, хотя предположение их было не далеко от истины? То-то и оно…

Вот так из-за оплошностей других и его собственных с ним на вчерашнем пиру случилось непоправимое. Его выбило из колеи не всеобщее любопытство — скорее, наоборот — и не спорщики, делавшие на него ставки, а то, что случилось после полуночи. Это было… это была…

Катастрофа! Он в ярости топнул ногой, и в размякшей после ночного дождя глине остался отпечаток ботинка невиданных размеров. Обойдя вспыхивающую желтыми бликами лужу, он покосился на палящее солнце, да так, что оно тотчас скрылось за тучу, и со вздохом облегчения вытер платком лицо. Пот лил с него ручьем.

Жар в теле донимал его уже много лет, и он со страдальческим удовлетворением представлял себе, как однажды в этой горячке растают толстенные слои его подкожного жира, затопят грудную клетку, и сердце на одном из ударов захлебнется. Случись это сегодня, сейчас, он ничуть бы не пожалел — ничуть! — и покорно улегся бы прямо здесь, на пшеничном поле. Найти-то его найдут, за этим дело не станет — как не заметить гору на ровном месте!

Он возвращался с берега реки, поймав себя на том, что после вчерашнего все идет у него вкривь и вкось. Это его доконало. Какого черта отправился он на внеочередной замер, если вода не думает ни убывать, ни подниматься? Ведь ночная гроза захватила лишь ближайшую округу, и это никак не могло сказаться на уровне реки. Как это он не сообразил? То ли мозги у него уже заплыли жиром, то ли он не допускал, что природа отзовется на его вчерашний крах одним лишь сонным громыханием и вялым летним сеянцем.

Какое унижение! Какой стыд! Он задыхался больше от гнева, чем от жары. Так непростительно забыться! Ведь этим своим конфузом он окончательно уронил себя в глазах крестьян и местных жителей, а главное — в собственных глазах. В голову приходило единственное оправдание: может, он был слегка под хмельком. Может! Это еще вопрос… ну а если был трезвым, как сейчас, тогда… Он уставился на полыхающее солнце, не чувствуя даже, что оно выжигает на сетчатке глаз фиолетовые пятна. Да пусть его всего хоть в деготь перетопит!

Воздух был насыщен кипящей влагой. Солнце выпаривало ее из почвы и всего живого, а ветер гнал вдоль полей, и оттого все вокруг зыбилось и колыхалось, словно под водой. Брюки у него то и дело прилипали к ногам и с каждым шагом скользили то вверх, то вниз. Он чувствовал себя в них склизкой рыбой, завернутой в намоченную тряпку. Собственное тело было ему противно, и он невольно растопыривал руки, чтоб к нему не прикасаться.

Он прибавил шагу, проходя мимо деревянного навеса для электромотора — здесь старик болгарин качал воду из реки на свой участок. Эти смуглолицые люди копались в своем огороде от зари до заката и наверняка сейчас там. Хорошо бы проскочить мимо, прежде чем они втянут его в разговор. Старик ведь тоже был на свадьбе…

Они стояли, погрузив босые ноги в темно-коричневую глину, — занимались сбором огурцов. Когда он поравнялся с ними, разогнулись, поздоровались и проводили его насмешливыми и любопытными взглядами. Старик что-то сказал женщинам по-болгарски, и те сверкнули на проходящего черными глазами, прыснули, захихикали. По телу метеоролога пробежала нервная дрожь, он как нарочно поскользнулся и едва не упал навзничь в вымоину. Смех усилился и преследовал его еще несколько десятков метров. Он скрипел зубами и не отрывал взгляда от флюгера, который показался за высокой кровлей и с неравными интервалами посылал ему отраженные солнечные лучи.

Старик болгарин был первым, с кем столкнулся он на новом месте работы. Метеорологическая станция примыкала вплотную к его участку; какое-то время старик даже собирался заводить тяжбу из-за земли, но потом передумал и поутих. Но Кухарик буквально кожей ощущал затаенную неприязнь болгарина — и мог себе представить, как возрадовался тот его вчерашнему падению.

Впрочем, чего греха таить — затаенное злорадство испытывали все, вся деревня. Даже если у него за эти годы и завелись кое-какие добрые знакомые — а о друзьях не могло быть и речи, — он разом потерял их теперь. Когда он поселился на станции и стал ходить в деревню за покупками, все поначалу таращили глаза на его нелепую фигуру, на эту ошеломляющих размеров телесную оболочку, способную вместить в себя трех нормальных мужчин. Он был для них чем-то вроде циркового аттракциона — впрочем, с таким отношением ему приходилось сталкиваться на всяком новом месте, пока его не узнавали и не успевали к нему привыкнуть. Когда же он и здесь немного примелькался, всеобщее любопытство переключилось на его работу. Толпа детей, прежде его осаждавших, заметно поредела, а когда он встречал их на улице или за игрой, они уже не замирали с открытыми ртами, а только спрашивали:

— Дяденька, какая будет завтра погода?