Четвертое измерение

Резкий ветер больно ударил меня по лицу, и сверху и снизу полило как из душа; я поднял воротник, втянул голову в плечи и пошел с моста назад, на прибрежный бульвар. На реке ностальгически прогудела темно-красная баржа, длинная и склизкая, как всплывший дождевой червь, за ней другая, груженная углем, с такой глубокой осадкой, что вода была почти вровень с палубой.

Человек, мост, корабль — все несет какой-то груз, подумал я. И чем он тяжелей, тем глубже осадка, но корабль без груза кидает волной. Мой груз химерический, удушающий и разреженный, как газ в навигационной камере, поэтому меня бросает из стороны в сторону, как кусок пробки.

— Редактор! Эй, редактор!

Скользкий язык вечернего тумана подтолкнул ко мне большеголовую фигуру с задиристо выставленными вперед плечами и длинными ногами, делающими огромные шаги. Длиннющие патлы, жестоко-чувственные уголки губ, тяжелый нос, острый, как лемех плуга: Юрай, мой товарищ по палате. Он вынул руку из кармана кожаной, очень потертой куртки; он весь был целеустремленно, дорого потертый и ободранный; вокруг рта и на подбородке буйная, колкая щетина. Он подал мне широкую, но на удивление мягкую и безвольную ладонь.

— Уж не рыбку ли удить идете? — Он засмеялся с легким призвуком иронии, с каким обращаются к добрым знакомым, и мое удивление сменилось искренней радостью, благодарностью и чувством признательности, как будто судьба, которой надоели мои скитания, наконец склонилась ко мне и прошептала на ухо: это он, вот он, тот самый.

— Куда идешь?

— Никуда, — признался я.

— Тогда пошли со мной. Мы играем в одном студенческом клубе.

Ему показалось, что я колеблюсь — хотя в действительности я был рад и меня вовсе не надо было уговаривать, — поэтому он безапелляционно сгреб меня в охапку и повлек за собой.

— Если не понравится, можешь уйти.

Теперь, когда передо мной открылась перспектива теплого и уютного места отдохновения, дружеской беседы и развлечений, я почувствовал, что ужасно хочу есть и спать и что больше всего на свете мне хочется где-нибудь притулиться и дремать под убаюкивающий говор милых мне людей.

— Там будет чем согреться? — У меня даже язык одеревенел от холода и долгого молчания.

— Все что угодно…

— А где твоя машина? — спросил я некоторое время спустя, потому что едва поспевал за ним, идущим упругим, бодрым шагом.

— Продал, — махнул он рукой. — Собираю на новую аппаратуру. Понимаешь, ин-но-ва-ци-я. — Он произнес это по слогам, с явной насмешкой. — Вам оно нравится, это словцо, у вас оно часто встречается, а?

— Вижу, что ты читаешь…

— Читаю, и тщетно ищу в прессе плоды твоей фантазии.

Я хотел было сказать, что еще не работаю, но вдруг припомнил наши откровенные больничные разговоры и потому привел не формальный, а внутренний и, может быть, более глубокий и серьезный довод:

— Когда-то я писал много, потом меньше, а сейчас вовсе ничего. Если взять решето, просеять ворох слов, то получишь то же самое. А что, если не получается? Я мечтал писать все лучше и лучше, пока совсем не перестал. Я возненавидел каждую фразу своего последнего репортажа…

— Если бы и мы подходили к делу с той же меркой, то сегодня вечером не сыграли бы ни такта, — ухмыльнулся он. — Но молодежь хочет танцевать, и мы должны играть все трехаккордные шлягеры, которые она желает слышать. А не прижмут тебя, что ты не пишешь, лишь бы сохранить спокойствие души?

— Известно, прижмут, — кивнул я с беспомощной улыбкой, — надо только выйти на работу…

Студенческий клуб помещался в подвале, в который мы спустились по крутой лестнице, словно сошли в веселый предбанник ада, полный дыму, крику, мерцающего света и теней на кирпичных стенах. Живописный бородач, охранявший вход, пропустил меня по знаку Юрая без билета; мы прошли мимо стойки бара, осаждаемого со всех сторон, и углубились в коричнево-красную полутьму, к столам, за которыми сидела масса людей, под какие-то сети и тележные колеса, свисавшие на цепях с потолка и служившие люстрами с искусно замаскированными лампочками. Я сразу почувствовал, что весь этот бедлам и раскаленный воздух под туннелеобразными сводами бывшего винного погреба или склада для меня совершенно невыносимы. Я был чужой в этом гудящем подземелье, запуганный и затюканный, моя молодость обернулась здесь боязливой и жалкой дряхлостью, не смеющей открыто взглянуть в лицо вызывающего вида девицам, мелькающим там и сям с бесцеремонностью и очарованием тропических рыбок в аквариуме. Я не мог уподобиться и хищным юнцам, сымитировать их речь, жесты, стиль и тем более их умение получить что угодно на этой пестрой ярмарке знакомств, намеков, приглашений и мнимых отказов. Я чувствовал себя как пожилой служитель, которого посадили за столик рядом с эстрадой, откуда он должен следить за расставленными там усилителями и ретрансляторами, за металлической рампой с черными телами погашенных прожекторов, неся ответственность за то, все ли готово для нетерпеливых танцоров, но сам не имеет права принять участие во всеобщем веселье.