Четвертое измерение

Троица юношей, дружков Юрая, очень походила на него и манерой держаться, и одеждой — я сразу определил их принадлежность к музыкантской когорте. Они подошли ко мне и остановились; один из них, уперши руки в бока, смотрел на меня с видом человека, вернувшегося домой и обнаружившего незваного гостя.

— Юрай пошел звонить, он сейчас вернется, — сказал я.

— Кто? — удивился самый маленький.

— Дюро, балда, — произнес третий и, показав на эстраду, добавил: — Я пошел наверх.

Двое присели за столик, но молчали, видимо не зная, что надо говорить в моем присутствии. Только какое-то время спустя они начали обсуждать, через сколько сыгранных вещей делать перерывы.

Юрай уже издали замахал своим приятелям в знак приветствия. Усевшись, повернулся ко мне:

— Угадай, кто придет?

Что-то сверхчувствительное во мне подсказывало в качестве ответа мое сокровеннейшее желание, но я не осмелился произнести его вслух.

— Помнишь больницу?

— Даже очень…

— А помнишь, ко мне приходила…

Он глубокомысленно поднял вверх указательный палец и плутовато рассмеялся, радуясь своей затее.

— Только не говори, что она тебе не понравилась. Я позвал ее для тебя, чтобы она тебе составила компанию. Я ей так это и подал, понимаешь? Если бы она не хотела, то отказалась бы…

Он сунул мне в руку бокал, чокнулся со мной с выражением удачливого свата, с которым полагается выпить.

— Пошли, Дюро? — Самый маленький поднялся из-за стола, но не уходил, будто ожидая команды.

— Мы будем играть одну мою вещь, — сказал Юрай. — Послушай немножко…

Я выпил вино из бокала и мысленно взмолился, чтобы оно принесло мне все то, чему я противился еще минуту назад: веселье, отвагу, забытье.

— А сейчас, друзья, — голос Юрая в микрофоне звучал резко и напоминал манеру неумелого ярмарочного зазывалы, — мы сыграем вам композицию, которую сочинил я сам, она называется «Взрывы на солнце»! Исполнение сопровождается световыми эффектами…

Похоже, вместе с вином я пил и свет: с каждым глотком подвал погружался во все более густой мрак, исчезли стены, призрачные сети и светящиеся колеса, веселые посетители за столиками и застывшие в напряженных позах танцоры, ожидающие на эстраде. Из бездонной глубины поднимался все более густой нарастающий гул, постепенно к нему присоединялись другие звуки — холодная электронная симфония без малейшего движения чувств, вскоре достигшая такой интенсивности звучания, что у меня в горле начали резонировать голосовые связки. Я замер на грани между потребностью защититься и чем-то безумно привлекательным, возбуждающим любопытство. Это было нестерпимо, хотелось уйти, крикнуть «довольно!», когда вдруг настало мгновенье головокружительной тишины и, словно лучистая метаморфоза музыки, откуда-то сверху брызнул луч ослепительно синего света. И снова подвал погрузился во мрак, но тут же вспыхнул новый луч, а за ним еще и еще, со все более короткими интервалами, в бешеном стаккато, к которому присоединились равномерные такты ударных, ритмичные аккорды струн гитары и бесконечно сплетающиеся и расходящиеся арабески синтезатора, которые вызвали у меня мысль о тонких, нервных пальцах Юрая.

Пары на эстраде пришли в движение, но их танец не был ни плавным, ни резким и страстно-бурным. Собственно, они почти не двигались, только при каждой вспышке мигающего света их ноги и руки замирали в ином положении; их равнодействующей было чередование жестов, танцевальных па и фигур, в которых лишь человеческая мысль находила связность и логический переход предыдущей фазы в последующую. Завороженно смотрел я на эти обрывки живых картин, в одном из лучистых окошек я успел заметить, что Юрай смеется, но через вспышку-другую он снова становился серьезен, как будто ему подменили лицо; кто знает, может быть, и моя рука в каждый следующий момент оказывалась на другом месте, в жесте прямо противоположном предшествовавшему… Как если бы на один коротенький миг приблизилась минута, когда новое положение не будет уже логическим продолжением старого, а чудесным образом перенесет нас в другой мир, куда-то туда, где сбываются экстатические сны, где все пульсирует в лад с музыкой, бездонной темой и ослепительным светом, как если бы всякая полнота была лишь такой вот эпилептической вспышкой, радужным взрывом в единственном оконце, воплощающем безысходную бренность.

Светлый тон электропиано взвился ввысь до головокружительных высот, исчерпал энергию подъема, оторвался от мертвой точки и, все ускоряясь, стал падать вниз, стремглав скатился в глубины и с леденящим лязгом и звоном разбился на собственном металлическом дне. Под потолком еще раза три слабо вспыхнул бледный свет, и тут же начали зажигаться колеса-светильники. Ударник — это был тот самый маленький из группы — коротким ударом в большой барабан возвестил антракт.

Казалось, инструменты раскалились от вибрации.