Четвертое измерение

И это тоже зовется ароматом, подумал Ротаридес, по крайней мере если речь о собственном детище… Но вслед за мысленной декларацией родительских чувств к сыну Ротаридес вспомнил, что вчера Вило уничтожил результаты многодневного труда над моделью параллелепипеда, и минутная нежность сменилась негодованием. Нет, в таких условиях заниматься творческой работой невозможно… Подойдя к окну, он посмотрел на белоснежные стены вилл через дорогу. На одном из ближайших балкончиков, выложенных мореной елью (Ротаридес-то знал, что это лишь более скромный вариант террасы с другой стороны виллы, обращенной к опушке рощи), стоял пожилой бородатый мужчина, над его головой взлетали в пронизанный солнцем воздух облачка голубоватого дыма. Ротаридес невольно проглотил слюну, так тянуло закурить. Нет, он воздержится от сигареты до обеда… Этот бородач уже давно ассоциировался у Ротаридеса с одним архитектором, который как-то раз выступал в телевизионной передаче и запомнился ему благодаря одной смелой фразе: «Архитектура исчезла из нашей жизни, она целиком подчинена задачам строительства…» Ну да, думал он у окна, только единицы могут позволить себе такую роскошь, как архитектура, в подавляющем большинстве наш брат вынужден уповать хотя бы на строительство. Что ни говори, а факт остается фактом: одни живут вот в таких виллах, а другие в Дольных гонах или Дубравке[7]. Оно бы еще ничего, если бы под самым вашим носом не возвели, в качестве раздражителя, образчик той самой, якобы несуществующей, архитектуры…

— Ты соизволишь это вынести? — Тонка с тарелками в руках стояла над горшком, торжественно выставленным посреди комнаты. Вило, вышколенный железным ясельным регламентом, стоял поодаль на четвереньках, задрав кверху голую попку, и смиренно ждал, когда его обслужат.

В то время, как Ротаридес спускал воду в унитазе, по канализационной трубе до него донесся щебет птиц. Он в изумлении прислушался: неужели продавец пива берет попугайчиков даже с собой в уборную?

В ванной он тщательно вымыл горшок щеткой, а вернувшись в комнату, застал Тонку окончательно раздраженной.

— Скажи, пожалуйста, сколько он съел конфет?

Ротаридес укоризненно посмотрел на сына, который восседал на своем высоком раскладном стульчике с перекладинкой, счетами и полукруглой полочкой. Малыш плотно сжал губы в знак того, что он отказывается принять из материных рук хотя бы ложку еды. Пожалуй, ничто на свете не расстраивает до такой степени заботливых родителей, как отсутствие аппетита у их ребенка. К тому же Тонка с маниакальным упорством твердила, что Вило для своего возраста плохо развит, слишком худой и слабый.

— В этом весь ты, — злилась Тонка, — тебе не пришло в голову, что Вило должен нормально пообедать? Ну как я могу уговорить его есть соус, если он налопался конфет?

— Будешь кушать — получишь самолетик, — сделал робкую попытку улестить сына Ротаридес.

— Сделай милость, сядь и молчи! — взорвалась Тонка.

Ротаридес обиженно забился в угол, продолжая, однако, мысленно изобретать очередную тактическую уловку, дабы пробудить аппетит у Вило.

— Смотри-ка, воробышки! Видишь, вон они дерутся! — Тонка отдернула занавеску и показала вниз на дорожку, где люмпен-пролетариат птичьего царства затеял междоусобицу из-за какой-то корки. Перед домом на Ястребиной улице был излюбленный пункт сбора пернатых, особенно зимой, когда сюда слетались целыми стаями даже вороны. Обладай этот крылатый народец хотя бы крупицей чувства благодарности, он должен бы славословить, вернее, славочирикать и славокаркать бывшего продавца пива Шубака, который каждое утро обшаривал окрестные помойные баки, набивал отходами вместительную жестянку из-под селедки и потом разбрасывал объедки на улице и на дороге в непосредственной близости от шикарных вилл. Не гнушаясь и самыми завалящими объедками, птицы мигом расхватывали угощение, и только это спасало их благодетеля от расправы разъяренных хозяев вилл.

— Давай покушаем! — уговаривала Тонка, держа полную ложку перед самым носом Вило. Но воробьиная стая не усыпила его бдительности.

— Снег! — В поле зрения Вило попало нечто еле различимое в воздухе.

— Да это не снег, это пух, — разъяснила Тонка, — он летит с цветущего тополя, понимаешь?

За оконным стеклом и вправду бесшумно порхали гонимые ветром белоснежные хлопья. Вдруг одна пушинка залетела через приоткрытое окно в квартиру и в затишье почти неподвижно зависла на месте.

— Вот она, вот она! — И Вило в восторге открыл рот. Содержимое ложки отправилось туда.

— Ух! — облегченно вздохнула Тонка.

— Выйду на улицу покурить, — заявил Ротаридес, уже опустошивший свою тарелку стоя, как в буфете.