Четвертый батальон

— Я знаю, в чем дело, — сделал как-то открытие Попэй. — Они не хотят, чтобы мы проспали чудесную картину рассвета.

Совершенно невероятная канонада в горах, где даже винтовочный выстрел, усиливаясь во сто крат, подобен грому, не причиняла нам никакого ущерба. Враг, должно быть, щадил лас-навасские отели, в которых надеялся вскоре отдохнуть. По окопам же нашим он никак не мог пристреляться. Мы немало удивлялись бесцельности его огня. Эти ежедневные «сигналы», которые будили нас утром, были прозваны нами «сэрэно». С нашей легкой руки это словечко, приобревшее новое значение, пошло гулять по фронту. «Сэрэно» — так называются в испанских городах и селах ночные сторожа. Сельские «сэрэно» в определенный час оповещают жителей о погоде.

— Полночь, — произносят они нараспев, обходя спящие улицы, — сейчас полная луна и так холодно, что подошва стучит по мерзлой земле, как по железу.

Но сельский «сэрэно» не только «метеорологический вестник», но и своеобразный будильник. «Сэрэно» знает, когда и кого нужно поднять. В Лас-Навасе — в прифронтовой полосе — у нас оставался такой старик, который никак не мог понять, как мы обходимся без его услуг и подымаемся все в один и тот же час. Назойливую артиллерию противника, ежедневно напоминавшую о себе в определенный час — в пять утра, — мы и прозвали «сэрэно».

Утренняя артиллерийская стрельба подымала не только нас с земляных и сырых постелей окопов. Как только затихали орудия врага, мы слышали гортанную, протяжную молитву марокканцев. Они заунывно и долго взывали к небу с этой непонятной и чужой им земли. Молились они, выходя из-за прикрытий. Должно быть, марокканцы верили, что нет силы, которая может поразить их, когда они разговаривают со своим богом.

Однажды фашистская артиллерия открыла ураганный огонь. Три дня нам пришлось провести в траншеях. Невозможно было даже приподняться, и мы на коленях простаивали в окопах, не решаясь высунуть головы.

— Не получили ли они в наследство заводы Круппа? — острил в эти дни Панчовидио.

Хулиан Палатиос, наш знаменитый легкоатлет, прозванный за умение подражать голосу известной испанской актрисы «Маргаритой Сиргу», даже на фронте умудрялся выкроить несколько минут для маленькою кросса. Эти три дня ему пришлось лежать на дне траншей. Он клялся, что впервые за свою спортивную жизнь у него такой длительный перерыв в тренировке.

— Ведь я забыл, когда последний раз вставал во весь рост, — сокрушался Хулиан.

В дни окопной жизни мы часто слышали, как надрывно и продолжительно кашлял наш Луканди. Батальонный врач заботливо предлагал ему какой-то порошок, но Фелисе отказывался от всякой помощи. Наконец, когда врач заявил, что не уйдет, пока Луканди не примет лекарства, капитан добродушно пробормотал:

— Вы чрезмерно доверяете этому далеко не чудотворному порошку. — И, строго напомнив врачу о всей ответственности, которую тот несет за разглашение военной тайны, Луканди отозвал его в сторону и сообщил о своей давнишней и страшной болезни, обострившейся в окопах, — туберкулезе.

— Не беспокойтесь, — весело бормотал капитан, прочитав в глазах врача, что нет средств для его спасения, — обещаю вам не умереть от туберкулеза. Но никто не должен знать о моей болезни. Вы понимаете, что каждый боец хочет видеть своего командира здоровым, — уже строго предупредил Луканди и заключил: — Вот почему мой туберкулез — почти военная тайна.

У нас эта тайна не могла оставаться долговечной. В батальоне было слишком много бойцов, ушедших с последних курсов медицинских факультетов, и они без труда распознали происхождение глухого и непрерывного кашля командира. Вскоре все знали о болезни Луканди, но никто из нас и вида не подавал, что тайна разгадана. Но сам Луканди, когда мы начинали вдруг вспоминать Лас-Навас, где так прозрачен и чист воздух, поглядывал на нас подозрительно. Отныне мы все считали, что беречь командира — обязанность каждого из нас.

…Две недели мы провели в траншеях. За все это время были только две атаки противника, отбитые нами. Потери наши были незначительны: несколько раненых и один убитый — студент Куартеро, очень храбрый боец, погибший из-за своей беспечности. Мы горестно переживали эту смерть. Куартеро всегда казалось, что храбрость и беспечность неразделимы. Он погиб, когда под огнем врага поднялся во весь рост, кичась своим «бесстрашием».

— Он, вероятно, не любил ни нас, ни себя, ни наше будущее, если мог так относиться к жизни, — сказал Луканди.

Мы знали причину длительного пребывания на место. Наша артиллерия еще очень слаба и не может помочь пехоте в продвижении вперед. Но вскоре Салинас разбогател — в Лас-Навас прибыли новые орудия, и после сильной артиллерийской подготовки мы впервые покинули траншеи. Задача — занять высоту 1780.

В это утро, как доносила разведка, больше половины фашистских солдат ушло из траншеи на разгрузку грузовиков с боеприпасами. Салинас прекрасно пристрелялся по грузовикам и открыл по ним уничтожающий огонь.