Четыре дня в начале года тигра

И еще одно: в нашем фольклоре начисто отсутствуют упоминания о связях с Азией в далекие времена. Уж наверняка, если бы мы так много путешествовали в старину, это нашло бы свое отражение в народных сказках: скажем, приключения какого-нибудь коричневого Одиссея в дальних краях. Фольклор запечатлел бы хоть смутные воспоминания о посещении двора правителей Китая или замков японских феодалов, рассказы о великолепии Ангкор-Вата и Малакки, храмовых городов Явы. Увы, нет и намека на то, что нашим кораблям был ведом путь в гавани Востока. Даже если предположить, что письменных памятников нет, потому что монахи уничтожили наши книги, все равно мы не обойдем стороной непреложный факт: достаточно легко уничтожить книгу, но практически невозможно уничтожить память о ней. До нас дошли лишь немногие произведения великих греческих драматургов, но известно, сколько пьес написал каждый из них, известны названия и содержание пьес, ибо память о них веками жила в устной традиции. Мы знаем, что существовали другие Евангелия кроме канонических четырех, — знаем из той же устной традиции, сохранившей память о них и хранившей бы память о них и долее, даже если бы они не были упомянуты в Евангелии от Луки. Нужно ли сомневаться, что если бы вдруг исчезли все, до единого экземпляра, пьесы Шекспира, Шекспира все равно цитировали бы и обсуждали бы в грядущем, поскольку шекспировские строки и строфы сделались бы частью живой традиции? А если вдруг погибли бы произведения Рисаля, то все равно не погибла бы память о них, и мы через столетия продолжали бы говорить: «Как писал Рисаль в своем, ныне утраченном романе…», или: «Как сказано в утерянном прощальном стихотворении Рисаля…» Не так уж много поколений отделяют нас от XVI века, а мы всё пытаемся утверждать, будто за короткий этот срок могла исчезнуть всякая память о «книгах», которые якобы были уничтожены в период нашего обращения в христианство. Нет, это маловероятно и малоправдоподобно. Случись такое, устная традиция сохранила бы память и о сожжении книг, и о самих книгах, и мы бы сегодня говорили: «Как писал наш великий поэт Маната в своем эпическом произведении, сожженном испанцами в Малолосе…», или: «Как наш великий драматург Гатдула отмечал в своей исторической драме, которую уничтожили монахи в Араяте…»

Но раз традиция не сохранила память о таких книгах, то, подходя к культуре как к истории, мы обязаны предположить, что «книг» никогда не было. «Существуют» они сегодня как еще одно из исторических суеверий. Признание этого не принижает национального достоинства, напротив, оно укрепляет его, ибо доказывает: мы взрослы в своем сознательном отношении к истории как к науке; нам, так сказать, больше незачем приравнивать упаковочную мастерскую к предприятию тяжелой индустрии, а школьный физический кабинет к исследованиям в области физики.

Вспоминается, как до войны мы любили хвастать тем, что задолго до контакта с Западом Филиппины были частью великих империй Шривиджайя и Маджапахит. То, что сейчас мы бросили это хвастовство, свидетельствует о нашей достаточной культурной зрелости и способности понять: такие претензии не возвеличивают, а унижают нас, мы же выступали в роли бедных дальних родственников, гордых своей принадлежностью к аристократической фамилии, которая и не подозревает об их существовании. Если мы действительно были провинцией великих империй, то чем объяснить тот факт, что, когда империи засияли под лучами истории, мы остались в доисторических сумерках? Империи совершали эпохальные перемены в религии, технике, морской торговле, архитектуре, искусстве, и ничто из этого не сказалось на нашей культуре? Как же могло это не сказаться — при нашей этнической и географической близости?

Однако ничего нет — в культурном отношении мы так далеки от них, будто живем на Северном полюсе.