Четыре фрейлины двора Людовика XIV

Он это понял, и желая дорого продать свою жизнь, принялся рубить и пронзать своей шпагой, длинной и прочной, самых близких зачинщиков, не заботясь об ударах, которые они ему в свою очередь посылали.

Эта новая схватка, к счастью, была не продолжительна, так как почти вслед за тем, как он закричал на них своим чистым и повелительным голосом, другой голос закричал сзади:

— Гей! ого! довольно!

Тотчас палки, костыли, вилы, остановились и повисли, шайка, кипевшая в темноте, остановилась неподвижная.

Человек, рост которого превышал большую часть других, размахивая костылем вместо палки предводителя, прошел сквозь толпу, грубо оттолкнул поджигателя с крикливым голосом и, открывая вдруг стекло потаенного фонаря, скрытого под плащом в лохмотьях, он бросил его отсвет на лицо кавалера.

Тот, ослепленный, не различил лица новопришедшего, но этот последний, вдруг закрывая свое освещение, обратился к бродягам:

— Это бесполезный удар, — сказал он им.

Ворчание, возмущение посыпалось из группы.

— Молчать! — приказал он: — Вы храбро вели себя, но вы напали на двух моих друзей!.. Убирайтесь и постарайтесь сделать лучшие встречи.

— А ты, негодный, — сказал он разбойнику с крикливым голосом, — и вы еще, — сказал он двум другим, — живее поворачивайте ноги отсюда!

Между тем как место пустело, он сказал не громко и не тихо Алену:

— Все равно, господин де Кётлогон, счастье для вас, что я пришел и узнал ваш голос. Мои бродяги вас бы изрубили.

— Как! — вскричал молодой человек, глядя на него в свою очередь. — Это опять ты?..

— Вы не жалеете о нашей встрече, по крайней мере?

— Нет, клянусь! Ты не мог придти удачнее.

— Ранены ли вы?

— Не более как оцарапан. Мой бедный товарищ меня беспокоит.

Они нагнулись к Мари-Ноэлю, цыган опять открыл свой фонарь, который он употреблял с осторожностью, так как свет никогда не был приятелем людей его ремесла.

Бретонец лежал на земле как пласт.

— Праведный Бог! сказал разбойник-крикун, — Вот малый, получивший прекрасные удары.

— Гей! я тебя также узнаю, — воскликнул Ален; — Хвастун! Это ты представлял однорукого в лесах в Марли. Нищий и забияка, ты, значит, занимаешь несколько должностей за раз?

— Как же быть, милостивый государь, нужно же собирать милостыню, чтоб жить… Но, честным словом бродяги, я не знал, что имел сейчас дело с вами… мы бы колотили менее сильно. Этот малый получил сильные повреждения.

— Не особенно сильные, — прервал предводитель, осматривающий лежавшего с видом человека, понимающего свое дело. — Самый опасный удар это тот, который он получил в лоб, но так как череп не тронут, то это ничего… Ах! Господин де Кётлогон, вы можете похвастаться, что у вас служит здоровенный малый. Железный горшок был бы расшиблен этим ударом! Жано, ты пойдешь с товарищами перенести его в гостиницу «Св. Евстафия»; вы от него уйдёте только тогда, когда он очнётся и после того как вы ему сделаете отличную перевязку раны.

— Всё это хорошо и прекрасно, — проворчал один из грабителей, — но кто за это заплатит?

— Я! — прервал его кавалер, останавливая своего друга, предводителя шайки, который хотел нанести говоруну удар своим костылем.

В то же время, он передал Жано два или три луидора, чтобы разделить их между остальными.

Потом он расположился следовать за маленьким поездом, присматривая как настоящий брат за своим дорогим защитником.

— Ну что же! Господин кавалер, куда же вы идете? — сказал ему человек с костылями. — Имейте веру в этих добрых людей; вашего бретонца хорошо перенесут и будут хорошо ходить за ним. Наша дорога лежит не тут.

— Что ты хочешь сказать?

— Если я не дурак, то вы вышли от себя, рискуя подобным заключением, не единственно для того, чтоб дать прогуляться рукам в кармане.

— Конечно.

— Доверяете ли вы мне на столько, чтоб сказать мне, куда вы идете?

— Зачем это?

— Чтобы вас привести туда, если вы считаете меня на то способным.

— На деле, отчего же нет? Ты не мог, по чести, предложить себя более кстати… Знай же, если ты уже это не знаешь, потому что, правда, тебе кажется, лучше известно, что меня интересует, чем мне самому; я решился не уезжать, не узнав прежде, чего я должен держаться в отношениях, которые могут или могли существовать между знатной дамой, гостеприимством которой я пользовался в продолжении этих последних четырех дней и человеком, обитающим около церкви св. Жака.

— Я думал, — отвечал не без иронического выражения, в своем упреке, бродяга, — что мы условились, что вы не рискнете более идти в эту сторону?

— Я ни в чем подобном не условливался. Мне необходимо узнать этот секрет, и я попытаюсь пойти на невозможное, чтобы его открыть.

— Во всяком случае, вы не на той дороге.

— Ты мне её сейчас покажешь!

— Нет, клянусь честью.

— Посмотрим, если тебе заплатят за беспокойство?

— Тише! не говорите об плате, чтоб ничего не давало подозревать, что у вас есть при себе деньги, если бы стая воронов, которая сейчас на вас нападала, это подозревала, то несмотря на то, что я их начальник, я не уверен, что вырву вас в другой раз из их когтей.

— Итак, ты мне отказываешь?

— Окончательно.