Четыре фрейлины двора Людовика XIV

Они оставались таким образом несколько минут не подвижные, в глубине этого странного убежища. Ален испытывал неопределенное волнение, заблудившись в этих стесненных перегородках, как бы в гробнице, с глазу на глаз с этим проводником, которого он узнавал не под особенно успокоительными видами.

Однако, отправление это было так заманчиво и так любопытно, что, если б он должен был бы его снова начинать, то он не колеблясь вернулся бы сызнова.

Впрочем не было никакого шума.

Его товарищ нагнулся к его уху и шепнул ему:

— Подвинемся еще… тихонько… тихонько…

Они остановились во второй раз.

При этой новой остановке, Ален, у которого от тишины слух стал очень тонок, различил шум голосов, доходящий сквозь стены и перегородки.

Проводник, не говоря ему ни слова, заставил его сделать полуоборот вокруг себя и, вытащив из перегородки незаметную затычку деревянную или каменную, он его поставил таким образом, чтоб глаз его мог поместиться в это отверстие.

То, что тогда увидел наш герой, было гораздо любопытнее, чем всё то, что он до сих пор видел, и гораздо привлекательнее, чем самое его заключение между этими двумя соединенными стенами.

Глава двадцать шестая

Кавалер присутствует на весьма интересном собрании. — Монтеспан на скамье преступников.

В глубине обширной залы, торжественный вид которой довершался темными обоями, возвышалось судилище, где заседали три человека, имевшие вид, который приписываюсь инквизиторам.

Бюро перед ними было покрыто черным сукном с серебряной бахромой, которое могло быть употреблено, при нужде, как погребальный покров.

На каждом конце стояли два канделябра, каждый в шесть толстых свечей желтоватого воска, бледный свет которых отражался на огромном распятии, висевшем на стене позади их.

Регистратор сидел направо, перед маленьким столом, примыкавшим к сукну этого бюро.

Экзекутор, равно одетый в черное одеяние, блестящая цепь которого и китовый жезл, законченный серебряной лилией, указывали на принадлежности, держался налево, стоя и молчаливый, со сложенными руками в его широких рукавах.

Судьи передали друг другу некоторые бумаги, осмотрев их со всех сторон, приблизив к некоторым другим, чтоб сделать сравнение, и обменявшись несколько краткими словами, отвлеченный смысл которых не мог быть схвачен нашим героем, президент сказал человеку с цепью:

— Придвиньте кресло.

В этой строгой и суровой комнате их было всего только два, отставленные на другом конце между скамейками, покрытые чёрной кожей.

— Теперь, — сказал президент, — введите и удалитесь.

Экзекутор отдёрнул обои на том месте, где они падали на дверь, исчез на одну секунду и появился опять, указывая дорогу одной женщине, которую он провел до кресла и удалился, как только получил на то приказание.

Это была важная дама, судя потому, как она предстала, со спокойной и гордой походкой, высоко держа голову. Она села, не ожидая на то приглашения.

— Вы желали меня видеть, господа, — сказала она голосом, скорее взволнованным гневом, чем страхом, — вот я.

Ален, спрятанный за узкую каменную перегородку, к счастью вспомнил настойчивое предостережете своего товарища. Он удержал крик, готовый выдать его присутствие, но что бы он ни видел и ни слышал доселе, ничто лучше не оправдывало его изумления.

— Сударыня, — отвечал президент, — вы находитесь перед правосудием и законом, которым все обязаны уважением и повиновением.

— Я не довольствуюсь громкими словами, — возразила она; — я — маркиза де-Монтеспан, обер-гофмейстерина королевы, первая в государстве после его величества, и я спрашиваю, под каким видом, по какому праву, осмелились адресовать мне приказ, которому, для хорошего примера, я соблаговолила повиноваться.

— Суд сейчас вам это скажет, сударыня.

— Поторопитесь тогда.

Суд этот был ничто иное, как уголовный суд, эта верховная расправа, пред которой дрожали самые могущественные, которая приговаривала без апелляции, имея в своем распоряжении палачей, зажигающая костры и расправляющаяся топором.

В первый раз, с ним осмеливались толковать наравне.

— Сударыня, — начал президент, — если б суд не обратил особенного внимания на ваши титулы и важность вашей особы, то он бы не так, не с такими строгими приготовлениями, не в такой скрытный час и при запертых дверях, держал бы свое совещание.

— Очень вам благодарна, господа, — отвечала она пылко. — Я не ходатайствовала ни об одной из этих милостей, и я полагаю, что было бы гораздо приятнее призвать меня днём, при всех и при открытых дверях, на это дерзкое свидание.

Подобная смелость едва ли объяснялась бы негодованием чистой совести. Но мы достаточно знаем нрав маркизы, чтоб этому не удивляться. Кроме того, если она намеревалась этим способом властвовать над судьями, то этот поступок не лишен был искусства, потому что, в сущности, она их всех знала, и из трех, здесь присутствующих, было, по крайней мере, двое, имевших случай ходатайствовать об её милостях.