Четыре фрейлины двора Людовика XIV

— Сударыня, — отвечал президент важным голосом, — напоминаю вам во второй раз, что все должны оказывать уважение закону и правосудию, обязанность которого заставлять его исполнять. Если суду позволено принести некоторые облегчения и употребить наружную осторожность, те, которые являются пред ним, как бы они ни были важны, должны быть ему за то благодарны и не забывать, что ему воспрещается поступать против своих обязанностей. Даруя вам эту частную и непосредственную аудиенцию, суд принял в рассуждение ваше звание и не менее того ещё и священное имя государя, которое не может не быть названо, как бы косвенно то ни было, в деле подобном тому.

— Позвольте мне, милостивый государь, вам заметить, в свою очередь, что вы ещё лучше доказали бы свое благоговение пред этим величественным именем и личностью, о которых вы говорите, спросив его совета наперед, за чрезвычайную ссылку к которой я отвечаю.

— Кто вам говорит, сударыня, что это не было сделано?

Она вздрогнула, приподнялась на своем кресле, побледнела и вскричала:

— Вы спрашивали совета у короля?..

— Да, сударыня.

— И это он вас на всё это уполномочил?

— Это его величество.

— Король, — вскричала она, дрожащая и прекрасная от негодования, — король позволяет, чтоб со мной обходились как с преступницей… Как с отравительницей!.. Потому что, наконец, увёртки ни к чему не служат, я нахожусь на самом деле пред Судом Ядов! Это одно из величайших позорных дел, которое этот неблагородный монарх позволил совершить… Ах! я знаю, откуда идет удар!.. Несчастье тому, кто на это осмелился!..

Она произнесла еще, волнуясь на своем кресле, различные отрывистые, бессвязные слова, соответствующие её внутреннему гневу, но непостижимого смысла, и которые регистратор не записывал, по той причине, что их не понимал и не мог их связать.

— Сударыня, — начал опять президент, — его величество напротив рассудил, что из призыва пред правосудие ещё не происходит виновность призываемого. Король, великий во всех делах, отталкивает всякую мысль о преступлении с вашей стороны; это для того, чтоб утвердить вашу невинность на силе торжественного приговора, что он позволил эти преследования.

Горькая и презрительная улыбка приняла это объяснение.

— Его величество, правда, слишком великодушен!.. Пожалуй, я принимаю эти извинения; но окончим, прошу вас… В чем заключаются жалобы?… Где доказательства? Затевают ли против меня дело, подобное тому, какое было с несчастной моей подругой графиней де-Дрё, и ненависть, направляющая это злоумышление надеется ли также на подобную печальную развязку?

— Сударыня! сударыня! не принуждайте суд выставлять неумеренность вашей речи, и угрозы, в ней заключающиеся, которые присоединятся ко всему прочему.

— Господа! господа! будучи обвинённой, я призываю священное право защиты, и напоминаю суду одно из многочисленных дел, которые должны научить судей осторожности и умеренности.

Она была права, довод был важен, суд Ядов, по избытку усердия, превратившись в настоящий суд инквизиции, видел везде виновных; после того как заставил себя одобрить по своим началам, поражавшим настоящих преступников, он кончил тем, что начал беспокоить невинных или людей, виновных только в легкомыслии и безрассудстве.

Мы упомянули о нескольких примерах; пример герцогини де-Дрё был также одним из них.

Эта дама, как многие другие, была посажена в тюрьму по неопределенным подозрениям. После того как её продержали несколько месяцев в одной из самых суровых темниц, едва освещаемой через скважину проделанную в своде, уголовный суд, не находя против нее достаточных улик, наконец отпустил её на свободу.

Но правосудие редко решается признать себя совершенно неправым. Прежде чем выпустить бедную даму, один из судей счел своей обязанностью прочесть ей строгое нравоучение и для заключения наложил на нее штраф в пятьсот фунтов.

Ея семейство ждало её в самом Арсенале. Наконец, свободная, она падает в объятия своего мужа, своих братьев, своих сестер. Но где её мать? Она её не видит. Она о ней опрашивает. Опускают глаза, избегают ответа.

— Моя мать! — вскричала она, — я хочу видеть мою мать!.. Она должна была бы быть здесь первой. Что случилось? Боже мой!

— Ничего, мое дитя, ничего, — отвечает старая родственница. — Она больна; доктор запрещает ей выходить…

— Нет! я чувствую, что вы лжете!.. Пустите меня пройти!.. Ах! сердце мое оледенело!

Отказавшись от портшеза, ждавшего её у двери, она бросается, ока бежит, она пробегает на Королевскую площадь, проникает в её отель, переходит лестницу, переднюю, длинный ряд комнат, крича, обезумевшая от тоски:

— Моя мать!.. моя мать!.. Отчего её не вижу?.. Не прокляла ли она меня!..

Она бросается в спальню, последнюю комнату, которую она не осмотрела.

— Моя мать!.. — повторяла она с душераздирающим криком.

Целестинский монах, её духовник, вдруг появился, суровый, опечаленный:

— Успокойтесь, дочь моя, — сказал он важным голосом, — ваша святая мать на небе… Там вы её увидите.