Четыре года в Сибири

- Федя, ты пытаешься успокоить меня, ты хочешь заставить меня поверить, что когда-то снова все станет как прежде, что все это только временно. Но кто, спрашиваю я тебя, будет тем человеком, который, будучи любимым и уважаемым народом, теперь возьмет вожжи в свою руку? Все изменили России, и нет никого, кто мог бы смотреть народу в глаза. Неужели все русские так плохи? Посмотри на моих подчиненных, они приносили мне пищу и питье, делили со мной их скудный хлеб, готовы отдать свое последнее. Это настоящий характер нашего народа, и если мы отдадим свою жизнь за него, то мы продолжим жить в народе как мученики, так как однажды этот народ тоже станет видящим. Ради этого стоит умереть.

Его превосходительство генерал уже почти не бывал в лагере. Он снял с себя погоны.

- Когда-то я присягал вечной верности орлу царя, теперь он испачкан – он ушел добровольно от нас, он в последний момент не захотел поверить словам тех, кто до смерти был ему верен. Для верных присяге это было немым приказом снять царского орла. Мы ему больше не нужны. Мы отслужили. Ладно, мы уйдем. Я хочу наблюдать за новым режимом издалека, но я не верю, что он спасет Россию. Если бы Бог мог дать нам человека, который направит опьянение неразумного и возбужденного народа к свободе правильным путем. Я не вижу его, и это невыразимый ужас для всей страны. Но, в конце концов, всегда нужен хотя бы небольшой оптимизм. Так же как они сознательно обманули ваших товарищей, так и многие обманывают сами себя сегодня.

Я использовал все свое мужество, все искусство убеждения, все маленькие уловки, искусственно разожженный юмор, все это, чтобы и дальше продолжать обманывать моих товарищей.

- Мы знаем положительное: Россия стала небоеспособной в результате революции, – начинал я снова. – Небоеспособная нация отдана на милость и немилость врагу. Предположим, Россия попытается путем разжигания воодушевления, при поддержке своих союзников, спасти еще что-то из полного хаоса. Но что такое, наконец, армия без дисциплины, которая сначала должна проводить большие солдатские митинги и совещания на фронте, прежде чем принимать решения о стратегических мероприятиях? Можно ли вообще такую армию еще называть армией? Пока на фронте продолжаются дискуссии, враг нанесет удар, одно поражение за другим, и победа наших держав приведет к скорому концу. И требования мира любой ценой тоже становится все сильнее по всей стране! Это уже не может длиться долго. Это невозможно. Это полностью исключено! Однако, мирный диктат в первую очередь непременно потребует освобождения военнопленных. Разве это не само собой разумеющееся? Не лучше ли для нас всех надеяться на более позднее избавление, чем воображать, что нас через несколько дней отправят на родину, и вводить самих себя в заблуждение об этой дате от недели к неделе, из месяца в месяц?

В этом случае мы полностью измотались бы. Постоянное ожидание довело бы нас до бешенства. Товарищи! Мы все эти годы верно держались вместе, мы и в этот последний год должны тоже стоять друг за друга еще теснее и тверже. Каждый день помните, что наша родина всегда остается с нами, что она ждет нас!

Потом мы выбросим годы плена из нашей жизни и начнем новую жизнь, жизнь, которую мы теперь лучше понимаем, а также научились ее ценить.

Медленно, очень медленно отступало отчаяние из наших сердец. Мы боролись каждый день с самими собой.

Люди и газеты по отдельности попадают к нам из революционной области. В дикой местности все стихает. Дикая местность душит все, как она до сих пор делала это со всем.

Фаиме склонилась над газетой.

- Правительство призывает к войне. Война продолжается. Но это не может больше длиться долго, не так ли? Это ведь невозможно, скоро должен наступить мир. Он, наверное, наступит раньше, чем мы думаем. Мы уйдем с твоими товарищами, и все вокруг нас будет смеяться. Мы часто будем вспоминать об этом времени. Наш ребенок вырастет, пойдет в школу, у него появятся братья и сестры, весь дом будет полон озорных, веселых детей, Петруша. Думать о предстоящем счастье прекраснее, вероятно, чем пользоваться ним, так как это часто становится привычкой, которую не замечают.

Ночь спускается на нас.

В ней возрастают наше отчаяние и глухая злоба против жестокой судьбы.

Тирольская деревянная колыбель качает засыпающего ребенка. Рука Фаиме лежит на краю колыбели и скользит по мягким одеяльцам. Ее черные глаза отражают счастье ее души, и монотонная татарская колыбельная песня тихо звучит в низкой комнате.

Ребенок заснул...

Еще сегодня мои уши слышат иногда по ночам эту древнюю татарскую песню.

Мои глаза никогда не забудут образ экзотической женщины и нашего ребенка, даже если им доведется ослепнуть.