Четыре года в Сибири

В ее комнате стояла деревянная резная колыбель, возле нее детская коляска. Это были подарки моих тирольских приятелей.

Если никого не было в комнате Фаиме, я пробирался внутрь и рассматривал в уже, наверное, тысячный раз колыбель, коляску, чулочки, ботиночки, маленькие курточки. Потом я неловко держал эти предметы в руке, внимательно прислушивался к любому шороху, чтобы не попасться на этом, и чувствовал, как бьется мое сердце, полное беспокойства и радости.

Долгожданный день наступил. Было 3 марта 1917 года.

Из сверкающего холода, посылавшего снаружи холодные солнечные лучи в маленькую комнату через замерзшие стекла, они все приходили к Фаиме и ко мне.

Богачи и бедняки, боязливые и громкие, пленные и свободные. Каждый с подарком, каждый с тихим словом, чтобы увидеть ребенка, как три библейских волхва.

Царский орел высокомерно блестел, ордена и почетные знаки звенели друг о друга, ухоженные руки принесли дорогой подарок. Растрепанные волосы, бородатое лицо, улыбающиеся серые глаза, толстые, самодельные, бесформенные валенки, пересохшие руки, пестрые косынки женщин, ярко-красные носовые платки, в них маленький дар нерешительного, скромного человека. Черные татары, с черными волосами, в миндалевидных глазах таинственная улыбка их предков, в маленьких руках драгоценность. Желтые лица с раскосыми глазами, плоские, широкие носы, маленькие, проворные пальцы, светлые соколиные глаза – охотники из глубокой Сибири, в руках шкурка белоснежного горностая. Защитные формы, изношенные, но чистые, в руках самодельный предмет ее далекой родины и культуры.

В массивной деревянной колыбели лежит ребенок.

Это мальчик!

Он большой и здоровый, у него белокурые волосы и черные как смоль глаза – ребенок немца и татарки.

И впервые в жизни я очень горд!

Революция

Внезапно в марте 1917 года газеты сообщают о событиях, от которых перехватывает дыхание:

«11 марта восторженная масса в Петербурге штурмует Арсенал и Дворец Правосудия!»

«12 марта народ занимает Зимний дворец и здание Адмиралтейства!»

«Отряды полиции, которые противостоят народу, обращены в бегство им и казаками!»

«Лейб-гвардии Преображенский полк, старейший полк русской гвардии, Волынский и Павловский полки воодушевленно переходят на сторону народа!»

«Царь вынужден отречься от престола. Он отказывается от престола за себя и за своего сына в пользу великого князя Михаила, своего брата!»

«Великий князь Михаил тоже отказывается от престола!»

Что теперь будет....?

«Свобода! Свобода! Свобода!»

«Да здравствует свобода! Да здравствует народ! Россия поднялась из пыли! Всех политических и уголовных преступников проклятого царизма нужно безотлагательно освободить! Власть принадлежит народу!

Теперь народ должен сам выбирать своих уполномоченных и своих руководителей! Полицию нужно немедленно расформировать! Граждане, солдаты, рабочие и крестьяне должны образовывать независимые организации, им в руки даны все полномочия! Должна быть создана милиция!»

Днем и ночью работают служащие телеграфа на маленьком почтамте. Они истощены, и лишь с трудом могут расшифровывать все эти распоряжения из беспрерывно тикающих знаков морзянки.

Это давала о себе знать губернская власть в Омске.

Она требовала в самое короткое время преобразования полицейской организации и предписывала бы самое точное соблюдение всех указаний из Петербурга. Заключенных нужно было немедленно освободить.

- Телеграфируйте! – Иван Иванович прикрикнул на полумертвого служащего. – Телеграфируйте! Никитино – это город, где живет шесть тысяч человек. В тюрьме более трехсот арестантов, и среди них нет ни одного политического преступника. Из соображений безопасности невозможно выпустить триста преступников на маленькое население! Я возражаю против этого приказа! Я только тогда покину свой пост, если Омск гарантирует безопасность для всего населения! Я немедленно требую следующих распоряжений!

Дни проходили, хотя Никитино энергично снова и снова телеграфировал то же самое.

В лагере военнопленных между тем уже усердно готовились. Все пожитки снова и снова тщательно упаковывают, шинели свертывают по-походному, как будто долгожданная отправка должна произойти в любую минуту. Нетерпение беспредельно. Над немногими пессимистами насмехаются, высмеивают, больше не воспринимают всерьез. Возникает необычная жизнь и поступки, спешка и хлопоты.

Только один человек бессмысленно и бесцельно в уже тысячный раз обходит лагерь. Он не знает, должен ли он ругать солдат, или следить за порядком в последний раз, чтобы его войско смогло уйти в наилучшем виде. Это фельдфебель.

- Что же парни, в конце концов, еще должны делать? Они все еще хотят продолжать войну? Ведь все пошло кувырком! Не так ли, господин Крёгер?

В уголках глаза фельдфебеля дрожит сдержанная радость, но все же, он, как начальник, не может так неудержимо предаваться общему воодушевлению. На него смотрит весь лагерь, все до сих пор равнялось на него. Для всех он был примером порядка, выносливости и дисциплины.