Четыре крыла Земли

– Я, Арье Бронштейн... – он неожиданно повысил голос, и было в надрыве этого иммигранта из России что-то от героев Достоевского, всегда готовых бухнуться на колени в общественном месте и покаяться в содеянном зле. – Я, Арье Бронштейн, по просьбе Натана Изака – да будет благословенна память о праведнике! – позвонил раву Фельдману и солгал, что Натан возвращается в Элон-Море. Тем самым я фактически стал виновником его гибели. Боль этой вины мне суждено нести в себе до конца жизни. Но я помню, что больше всего на свете Натан Изак любил Канфей-Шамрон, и я решил сделать для него то единственное, что в силах – переселиться в Канфей-Шомрон и жить здесь... жить в память о Натане. И всякому... – он медленно обвел глазами поляну, надолго задерживая взгляд на кучках солдат, – кто пожелает встать у меня на пути, заранее приношу свои соболезнования!

– А если кто встанет на пути без всякого на то желания? – крикнул один из солдат Рона Кахалани, и непонятно было, в чей это огород камушек – Арье или Коби.

В этот момент дверца «Форда» вновь медленно-премедленно отворилась. Из салона появилась невысокая худая женщина с осанкой британской леди, тонкими, да еще и поджатыми губами и цветом лица, да не ужаснется читатель, белым с зеленым отливом.

– Юдит! – хором произнесли все бывшие и будущие жители Канфей-Шомрон, а Вика и Орли бросились к ней и бережно взяли под руки.

Словно полководец, окидывающий взором свои войска, Юдит оглядела поляну и удовлетворенно кивнула неизвестно чему. Потом вновь подняла глаза и негромко сказала:

– Эван!

При этом лицо у нее оставалось совершенно каменным и глаза какими-то фиксированными, словно перенесла она не инфаркт, а инсульт.

Эван, опустив голову, двинулся к ней с тем выражением лица, с которым обычно поднимаются на эшафот. Поравнявшись с ней, он произнес почти шепотом:

– Простите меня, Юдит, что остался жив.

Юдит пристально посмотрела на него и попыталась выдавить из собственных губ улыбку, но не смогла – едва справилась с гримасой боли, совершила громадное усилие, чтобы не зарыдать, затем откашлялась и прохрипела:

– Ты молодец, Эван! Если уж погибать, то спасая такого парня, как ты. Спасибо Вс-вышнему, что он дал Натану эту возможность.

И, завершив аудиенцию, отвернулась от потрясенного Эвана, чтобы взглядом найти в толпе готового провалиться сквозь землю Арье. Она даже не произнесла его имени – только слегка кивнула ему, и пузатый атлет понуро засеменил к ней через всю поляну.

– Юдит, я...

– Ты все правильно сделал, Арье, – сказала она. – Когда Натан на чем-то настаивает, с ним не поспоришь.

Она все еще говорила о муже в настоящем времени. На поляне стало душно. Не только потому, что солнышко уже работало в полную силу и вся утренняя роса белым паром поплыла к небесам. Душно еще было и от горя, горя этой женщины, всю жизнь спешившей вслед за обожаемым мужем, горевшей его огнем, и вот теперь замершей на страшном пороге. Это горе, казалось, передалось всем вокруг – и поселенцам, и солдатам, – переполнило души и выплеснулось наружу белым туманом.

– Натан мечтал вернуться в Канфей-Шомрон, – вновь заговорила Юдит. – Так пусть он сюда вернется! Власти все время вели разговоры о перезахоронении тех, кто лежит на здешнем кладбище... – она сдвинула брови, – на нашем кладбище. К счастью, дальше разговоров так дело и не пошло. Теперь и Натан обретет покой там, где лежат его друзья, где лежат наши дети – Хаггай Раппопорт и Амихай Фельдман, где лежат десятки наших соседей, наших товарищей, наших братьев. Я прошу всех, кто сегодня явился сюда... – голос ее неожиданно дрогнул, но она мгновенно справилась с собой, – не останавливайтесь! Идите до конца! Натан обещал подарить мне Канфей-Шомрон. Подарите мне его вы!

* * *

Как приятно после московских холодов посмотреть, как в разгар января солнышко играет на зеленой листве! И небо такое светлое, такое детское... Моисей Григорьевич почувствовал себя предателем. Он явно отдыхал и расслаблялся в израильском тепле после родных холодов. Черт возьми, да откуда это? Только сейчас, здесь, на ариэльской улице он может сам себе признаться, что весь этот год в России дня не проходило, чтобы он не скучал по Израилю. Вот так. Здесь скучал по «там», там скучал по «здесь».

Сегодня жена со старшенькой куда-то по делам двинулись, а младшенькая, шмакодявочка, еще до рассвета смылась, оседлав «фиат». И записку оставила глубоко содержательную: «Я уехала. Позвоню». Еще бы написала «Меня нет дома» для полного разъяснения.

– Моисей!

Моисей Григорьевич обернулся. Это еще кто?! Ну и рожа! Серая борода клочьями и такая же прическа. Но что-то в этом чисто русском лице с чисто семитскими чертами было знакомое... Где-то он встречал этого гиганта с сигаретой, неизменно торчащей из уголка рта.

– Лазарь!

Надо же, что время с людьми делает! Капроновый чулок старости.

Лазарь Лившиц усмехнулся:

– Не сразу узнал, да? Видно, здорово я постарел. Да и не виделись-то сколько! Лет тридцать! Кстати, я уже давно не Лазарь, а Элиэзер! Поселенец по кличке Элиэзер Топор!