Четыре крыла Земли

Все разинули рты. Рав Левенштейн глазами показал Натану – выходи, мол, к доске отвечать домашнее задание. Легко сказать «выходи»! А если у тебя язык прилип к гортани, словно ты забыл Иерусалим?! А если от сверлящего взгляда всесильного министра у тебя даже в сидячем положении начинают дрожать коленки?!

Видя, что Натан не соответствует и под свист галерки, усеянный тухлыми яйцами, драпает со сцены, рав Левенштейн решил взять руль беседы в свои собственные руки, но, увы... не будучи профессиональным историком, сам начал лепетать какие-то общие слова и вскоре осекся, встретившись с насмешливым взглядом тель-авивского циклопа.

Наступила пауза, которая закончилась тем, что покрасневший рав Левенштейн напрямую сказал:

– Натан, будь добр, ответь министру.

Отступать был некуда, и Натан, проглотив пробку, торчавшую у него в горле, слегка подпрыгнул и неожиданно сам для себя заговорил звонким голосом:

– В истории пещеры Махпела не было ни одного периода, когда евреи Хеврона не пытались бы там открыть синагогу. Не всегда это, правда, им удавалось. Так, в период крестоносцев...

Теперь уже рот раскрыл министр.

После сорока минут перечислений, когда кто заступал на должность раввина в пещере Махпела, в какие годы обновлялись свитки Торы и в чьей, помимо гуманных крестоносцев, компании окажется господин министр, если продолжит гнать евреев из пещеры Махпела, хозяин дома глухо произнес: «Достаточно». Результатом беседы стала отмена всех до одного ограничений на посещение евреями пещеры Махпела.

В те времена не всегда израильские политики были хорошими людьми, но всегда – людьми.

* * *

В помещении военной администрации наши герои прожили три с половиной года. Точнее, не в помещении, а в помещениях, потому что начиналась «ешива» с одного из крыльев основного здания, а затем во дворе появились еще две специально для «студентов» возведенные двухэтажные постройки.

С солдатами отношения были замечательными. Они во всем сочувствовали хевронским «фанатикам», не понимая, почему правительство, называющее себя еврейским, пытается узаконить результаты погрома двадцать девятого года и помешать возрождению еврейского присутствия в Хевроне. Читателю уже известно, какими бурными стычками сопровождалась свадьба Натана. Зато когда пришел положенный срок, в роддом Юдит повезли на броневике и с почетным эскортом – своих машин у поселенцев не было.

А потом в газете «Маарив» появилось письмо, которое подписали представители ста десяти семей. Они обращались к властям с просьбой дать им возможность поселиться в Городе Отцов.

Рав Левенштейн объявил о приеме заявлений во вновь создаваемое поселение. Письма пошли килограммами.

Через неделю под очередным письмом в «Маарив» с просьбой предоставить его авторам возможность поселиться в Хевроне стояло двести пятьдесят подписей. Затем пошла полоса встреч с министрами с размахиванием обоими номерами «Маарива», и – заключительный аккорд – заседание правительства Израиля под руководством Голды Меир и решение создать на окраине Хеврона поселение, в котором в течение года построить двести пятьдесят квартир.

Поселению дали название из Торы – Кирьят-Арба.

* * *

Как повествует о создании Кирьят-Арбы путеводитель, сотворенный объективными английскими журналистами, «в 1970 году группа еврейских фанатиков и экстремистов, чтобы быть поближе к святилищу (Пещере Махпела) поселилась на окраине этого ЧИСТО АРАБСКОГО города». Вот таким фанатиком и экстремистом был Давид. Фанатиком возвращения домой. И в Иерусалиме, и в кибуцах, и в Иорданском плену, засыпая и просыпаясь, он видел, как идет по улице Давид а-мелех мимо Пещеры Махпела и через рынок в Еврейский квартал.

Поселившись в Кирьят-Арбе, он по-прежнему через Сулеймана каждую неделю анонимно пересылал Самире восемьдесят лир – для освобожденных от налогов жителей «Территорий» при их дешевизне сумма огромная. Сверх того десять лир Сулейману за каждую ходку. Как уже самый проницательный читатель, возможно, догадался, за эти восемь лет Сулейман несколько подрос. Однако продолжал верно служить. Впрочем, за эти восемь лет и та, и другая суммы увеличились примерно вдвое.

* * *

После того как Давид вышел в отставку, у него самого тоже стало с деньгами не очень, но на переводах Самире это не отразилось – все-таки почти мама! Что же касается настоящей мамы, мамы Ханы, что ушла из мира накануне того дня, когда в мир Давида, тогда еще Довида, вошла Самира, то на могиле, которую Хана делила с отцом, двухлетней Фримочкой, теперь пятилетним Шмуликом и еще шестьюдесятью евреями, погибшими в те же дни, он бывал не раз, сидел на обломках надгробных плит, где слева благоухала уборная, а справа – загон для скота, где поодаль, тоже на могилах, превращенных арабами в сады и огороды, росли огурцы и помидоры и раскидывали тень тридцатилетние смоковницы. Он приходил сюда, плакал, целовал эту землю, молился.