Четыре крыла Земли

– Смотрите, саид, мы не можем проконтролировать перемещение еврейских парашютистов на скалы, окружающие плато Иблиса. Мы не знаем, когда они выдвинутся или выдвинулись. В дневное время мы не можем направить в район перемещения своих наблюдателей – их засекут, и евреям сразу же станет ясно, что плато Иблиса для них – ловушка. Поэтому придется играть вслепую до самого конца. Сначала устраивать представление – возможно, перед пустым залом, – а затем, используя как наживку разрывы мин, доносящиеся со штурмуемой базы, встречать их огнем. Но – по порядку. Первое, что я делаю, это отправляю тридцать человек на плато Иблиса, чтобы они там покрасовались, а потом попрятались, якобы занимая позиции. Оттуда они тихо уползут в проход между скалами, а затем займут позицию между плато Иблиса и военной базой.

– Где именно? – резко спросил Мазуз.

– Там, где тропа въезжает в сосновую рощу, а затем выводит на полянку, напротив которой сохранились остатки стены большого старого дома.

– Ну да, так называемый Разрушенный дом, – пояснил Мазуз сам себе.

– ...Рощу заминируем, а стену используем как бруствер. Когда враги услышат выстрелы из минометов, доносящиеся со стороны их базы, они, разумеется, начнут спускаться. Со всеми предосторожностями на случай нашей засады. Увидев, что все тихо, они двинутся на помощь своим. Через рощу. Тех, кто не взорвется в роще, в упор расстреляем на полянке.

Произнося последние слова, Диаб опустил глаза, точно застыдился чего-то... «Чего?» – молча спросил сам себя Мазуз. Ответа не было. Мазуз, любивший перетряхивать до последней песчинки вверенные ему души, чтобы лучше ориентироваться в них, недоумевал, что это вдруг такое творится с бойцом, который уже много месяцев столь исправно выполняет функции его, Мазуза, правой руки.

«В чем дело?» – чуть было не спросил он, но, подумав, загнал слова себе обратно в горло. С Диабом что-то не так, значит, не надо спугивать его, пусть окончательно себя выдаст. Так они и молчали, пока Диаб не поднял глаза, в которых отражалось нечто нездешнее, словно их застлала пелена каких-то мыслей, явно никак не связанных с предстоящей операцией. Потом эта пелена растаяла, и во взгляде Диаба вновь засквозила добермановская готовность выполнять указания, а потом рапортовать, отчитываться.

– Ну? – только и сказал Мазуз, и Диаб понял, о чем это «ну».

– А там, – начал он, жестом указывая в неопределенном направлении, но обоим было ясно, что речь идет о настоящей засаде, – в кустах вдоль дороги пятьдесят четыре человека. Да еще десять из Мухайам-Фариа – Абдельазиз Неггар из тамошних «Мучеников» к нам приводит. Так что ни на плато Иблиса, ни в ущелье Летучих Мышей никто из евреев живым не уйдет.

– А и уйдет – не страшно! – весело сказал Мазуз. – Пусть уползет, жидко обгадившись, и в таком виде доберется до своих. Пусть полечится от шока. Это раньше настоящие воины были – ничего им не страшно, а теперь чуть что, сразу – шок! На этот раз слово «шок» было произнесено с особым презрением. – Пусть рассказывает остальным поселенцам, как его с друзьями расстреливали, пусть распространяет вокруг себя... – он запнулся в поисках точного образа и вдруг, вспомнив один из немногих непрогуленных им в школьные годы уроков физики, резво закончил, – пусть распространяет вокруг себя магнитное поле страха, пусть накачивает их страхом! Все они – собачьи дети, и молоко матерей их – ослиная моча.

Тут он, правда, осекся, потому, что его собственная мать тоже была еврейкой и вряд ли ее молоко сильно изменило свои свойства из-за того, что перед тем, как выйти замуж, она, запинаясь, повторила за кади «нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммад – пророк его». И вообще, почему бы не взять как можно больше поселенцев в заложники, а потом объявить, что они тоже, как и солдаты, будут уничтожены, если ЦАХАЛ попытается отобрать обратно захваченную территорию Канфей-Шомрона.

Эту новую идею он сходу изложил Диабу. Тот все терпеливо выслушал, а затем спросил:

– Я могу идти?

Мазуз со злостью загасил окурок и взглянул исподлобья. Что себе позволяет эта горилла? В арабском Движении сопротивления уже сложились некие нормы взаимоотношений между вожаками и подчиненными, и по этим нормам жестоко наказывалось куда менее наглое поведение.