Четыре крыла Земли

– Да... появились они! Два словно ночным кошмаром порожденных старика – Моше и Аарон. Своими жуткими чарами они стали разрушать мой Египет. Мой любимый Египет! Они осквернили Нил, мой добрый Нил, который всем нам давал жизнь, они превратили его в смердящий кровосток наподобие канавки на скотобойне. Они обрушили на наши посевы огненно-льдистый град, и по улицам стали ползать голые люди со вспученными от голода животами. Они погнали по нашим дорогам полчища диких зверей, которые набрасывались на египетских детей, разрывая в клочья несчастных малюток. Они принесли горе в каждый египетский дом, от царского дворца до лачуги рабыни, заставляя ни в чем не повинных людей рыдать над трупиками ненаглядных первенцев. И при этом они призывали, а порой и напрямую заставляли моих единоплеменников, моих бывших единоплеменников, благодарить их свирепого Б-га ни больше ни меньше, как за милосердие. Все вместе это называлось, что Он нас вывел. Но меня-то не надо было никуда выводить! Какое мне дело до их чудовищной веры?! Какое мне дело до этой проклятой земли, откуда четыреста лет назад прибрели мои предки?! По культуре, по духу я египтянин и ничего общего с этими дикарями и ублюдками иметь не желаю! Я не верю в их бредни, что народ Израиля призван исправить мир, а для этого должен создать свое государство!

– Увы, мои родители, которые сами, впрочем, давно уже отряхнули со своих ног прах поганого Ханаана... нет, они не испугались Моше и Аарона, они их устрашились. И, причитая «а вдруг Б-г покарает тех, кто откажется выполнять его приказ», стали собираться в дорогу. Кстати, как это ни печально, но будущее показало, что они были правы – все потомки Израиля, которые в те дни проявили благородство и благоразумие и остались с несчастной Родиной, а не двинулись разорять чужие земли, все пали жертвой какого-то странного мора. Всех извели беспощадные старики!

Со стороны лагеря амалекитян послышался шум. Шапи-Кальби, чье имя означало «Тот, что изо рта собаки» – так в Шхеме величали подкидышей – долговязый мужчина лет тридцати с длинными лохмами, похожими на пальмовые листья, и длинными усами выскочил на косогор, с которого просматривалась равнина.

– Ой! – ужаснулся он. – Сюда движется толпа амалекитян!

– Прячься! – заорал израильтянину савеец. Махир, побледнев, полез под лежащую поодаль груду козлиных шкур, и Акки, поднявшись с трудом по причине отсиженной ноги, проковылял к ней и замаскировал двуногую дичь. Через несколько мгновений сцену заполонили амалекитяне, оглашая окрестности воплем «куда он делся?!»

– А куда ему было деваться? – пожимая плечами, рассудительно проговорил Шапи-Кальби. – Не здесь же сидеть и ждать, пока вы его убьете? Человек пошел к своим... – и Шапи-Кальби махнул рукой в сторону облака, накрывшего, точно белый платок, стан сынов Израиля. – Должно быть, уже там.

Немолодой амалекитянин с седыми локонами, перехваченными алой налобной лентой, с подозрением посмотрел на него.

– Оставьте его в покое, – сказал Шапи-Кальби тихо, чтобы не слышали остальные амалекитяне и, конечно же, заваленный шкурами Махир. – Он нам нужен. У нас мало людей. Пусть повоюет против своих, а после битвы мы его вам выдадим.

Вожак амалекитян понимающе кивнул и зарычал, обращаясь к своим подчиненным:

– Да будет он проклят! – прорычал. – Ничего! Настанет миг, и я лично вот этой самой рукой... – он сжал древко копья с такой силой, что костяшки пальцев побелели – я лично убью его!

– Мы их всех убьем! – пылким хором отозвались его собратья. – Всех!

И, сверкая в отсветах факелов и костра потными мускулистыми бедрами, они двинулись прочь.

– Вылезай! – негромко произнес Акки, подойдя к куче шкур, чернеющей на фоне черной синайской ночи.

Бедного Махира так трясло в ознобе, что пришлось его отпаивать отваром из трав, чтобы перестали стучать зубы. Тем удивительнее было, что первые слова, которые он произнес, придя в себя, были: «Я на них не злюсь... Я их понимаю!»

* * *

– А лично тебе-то что сделали твои сородичи, за что ты их так ненавидишь? – спросил Акки, подбрасывая в огонь сухую ветку акации, когда Махир несколько оправился от только что миновавшей угрозы для жизни, и все вновь расселись вокруг костра.

– Я их ненавижу, – мрачно отвечал беглец, – за то, что меня из-за них ненавидят.

– Чего-чего? – не разобрался в этом сложном построении савейский пастух.

– Того, – отозвался Махир, – друзья мои от меня отвернулись. Глядя на его бледное, тонкое, удивительно красивое и одухотворенное лицо, Акки вдруг подумал, что египетские женщины, должно быть, толпами влюблялись в него и с восторгом говорили, насколько он очарователен и ничуть не похож на своих грязных, пахнущих потом и отупелых от рабского труда сородичей.