Четыре крыла Земли

Харбони не говорил ни да ни нет. Рав Гиллель почувствовал, как у него выступает пот. Самое простое было – пытаться добиться казни араба, но ведь пока что у того на руках крови не было. Раввин понимал, что рискует жизнями своих соплеменников, но и жизнь этого человека тоже чего-то стоила. А вдруг он отступится от своего бреда?

Харбони молчал.

– Вот что, – сказал рав Гиллель. – Вы должны дать мне клятву, что, как только выпишетесь из больницы, явитесь ко мне и скажете, какое решение приняли.

Харбони сложил ладони лодочкой, приложил их к груди, ко лбу и согнул шею, изображая поклон. Из положения лежа получилось не очень.

– И если, – продолжал рав Гиллель, – вы по-прежнему будете пытаться исправить ошибку персидского царедворца, я вам объявлю войну, в которой пощады ждать не советую. Харбони повторил свой жест.

– До встречи, – произнес рав Гиллель.

Но встреча не состоялась. Выписать Харбони, как загодя выяснил рав Гиллель, должны были через три недели. Всю ночь перед выпиской раввин молился Вс-вышнему, повторяя одну и ту же фразу:

«Г-споди! Сделай так, чтобы нам не пришлось убивать этого человека! Г-споди! Сделай так, чтобы нам не пришлось убивать этого человека! Г-споди! Сделай так, чтобы нам не пришлось убивать этого человека!»

А утром тридцатисемилетний Омар Харбони, в жизни не жаловавшийся на здоровье, умер от апоплексического удара. Никто не знает, какое решение он принял в ту ночь. Остается только догадываться.

* * *

В этот день в университет идти было не нужно, а в мечеть Вахид вообще не ходил. Так что, зарывшись в воспоминания, он заснул на диване в комнате, залитой светом, а проснулся уже когда в окно с чистого черного неба смотрели бесчисленные звезды.

Ночь была бесконечной не только во времени, но и в пространстве. Ибо, если сейчас подпрыгнуть и оторваться от Земли, можно лететь и лететь и лететь сквозь пространство миллионы и миллионы миллионов и миллионы миллионов миллионов лет и так никогда никуда и не прилететь.

«Вот он, этот мир, – подумал Даббет-улл-арз, прошагав на кухню и заваривая себе кофе. – Человек в нем даже не пылинка – соринка. Нечто не нужное ни материи, ни Аллаху, бессильное что-либо здесь изменить! И правильно сказал мусульманский поэт:

«Мы послушные куклы в руках у Творца

Это сказано мною не ради словца

Нас Всесильный на тоненьких ниточках водит

И швыряет в сундук, доведя до конца»{Омар Хайям, пер. Г. Плисецкого.}.

Кисмет!

Правы мусульмане. Правы и христиане. Они, правда, не такие фаталисты, как мусульмане, зато они понимают, что «мир во зле лежит» и что «князь мира сего – Сатана». Шайтан, по-нашему. А посему христианин приходит в мир, как и мусульманин – на цыпочках. Не для того, чтобы этим миром править или что-нибудь в нем менять, а чтобы тихонько пройти по нему, с честью пронеся и не замарав свою бессмертную душу, выдержать испытание материей и с чувством выполненного долга отправиться на покой. И лишь наглый еврей чувствует себя в этом мире хозяином. Лишь он все время этот мир доделывает, переделывает, разделывает. Он ощущает себя правой рукой Творца... Может, правы христиане и проста разгадка. Отец этого народа – Сатана. Правы христиане, и прав был Омар Харбони, и правы были те, кто семьдесят семь лет тому назад в Хевроне...

Даббе с волнением ощутил, что его ждет еще одно путешествие, но... что-то было не так. Мир представал перед ним в некой иной, непривычной перспективе. Он начинал все видеть не глазами очередного своего предка, на этот раз – родного отца, а глазами его злейшего врага – еврея.

ТОГДА В ХЕВРОНЕ

8 августа 1977.2.00

Будильник был пулеметом. Минометом. Частоколом могучих взрывов, разносящих Вселенную к черту. Давид Изак приоткрыл глаза и с размаху, как муху, прихлопнул кнопку звонка. Будильник заткнулся. Давид снова закрыл глаза. У него в запасе несколько минут, не больше. Летом светает рано. Теперь уж он точно не заснет. Лежа в темноте, Давид усмехнулся. Странно, что он вообще спал этой ночью. Сейчас замкнется круг, начало которому было положено другой ночью, сорок восемь лет назад, восемнадцатого ава пять тысяч шестьсот восемьдесят девятого года по еврейскому календарю, двадцать четвертого августа тысяча девятьсот двадцать девятого – по христианскому.

* * *

24 августа 1929. Полночь.

Луна ничего не освещает. Кажется, будто она горит лишь для того, чтобы все ощутили, насколько вокруг темно. Не спит еврейский Хеврон – город Отцов, чьи камни еще хранят незримые следы Авраама и Ицхака, Яакова и Давида, город, где уже три тысячи лет живут евреи, город, где быть похороненным всегда считалось более почетным, чем в Иерусалиме. Теперь этот город застыл в ужасе, в ожидании того, что сам он вот-вот станет братской могилой. Девять лет назад арабы, жаждущие крови, пытались начать здесь погром. Тогда британские власти предотвратили его. Теперь же толпы вновь вышли на улицу. Англичане велят евреям сидеть дома, обещая, что войска и полиция защитят их. Защитят ли?