Четыре месяца темноты

Священник рассказывал о болезнях как человек, много лет страдающий от какого-то недуга. Он говорил, что нет подарка от Бога незаметней и ценнее, чем здоровье. Но что и в болезни не нужно на Него роптать. Если бы человек знал, что́ его ожидает в Небесном Царстве, и здесь, в земной жизни, его ели бы черви, то он добровольно согласился бы на мучения, потому что счастье, которое готовит Бог, несравнимо больше нынешних скорбей.

Озеров, привыкший всему искать доказательства, не мог определённо ничего сказать об этой мысли. Но его лично удивили спокойствие и уверенность старика, который вот сейчас стоял и мучился от своих болей и при этом ничуть не сомневался, что всё будет именно так, как он говорит.

Ему понравилась и запомнилась и другая мысль, когда монах объяснил, что и гнев, и уныние, и равнодушие, и зависть, и гордыня – это такие же болезни, приносящие людям страдания, а вернее, болезни ещё худшие, чем телесные.

Тут старик сказал нечто похожее на то, что пытались объяснить Кириллу Агата и его дядя, но другими словами, – что человек может всю жизнь, сознательно или бессознательно, искать от страданий лекарства, но рано или поздно сталкивается с тем, что не в силах себе помочь, не имея в сердце любви к Богу и ближним.

Свою речь священник окончил тем, что начинается это излечение с признания своих ошибок перед Богом, то есть с покаяния.

Когда он удалился, народ стал выстраиваться в очереди для исповеди к тем трём монахам, которые стояли у своих аналоев.

Озеров растерялся, как человек, попавший в место, где всё шло по своим правилам. Ему стало неловко, что он может сделать что-то не то или не так. А ещё он засомневался в том, что вообще должен что-то делать…

Он вспомнил, как мальчиком бабушка водила его в церковь, как удивлённо смотрел он на купол, разукрашенный ликами ангелов, как чудесно и спокойно пели вокруг голоса. Кирилл тогда боялся и шаг ступить в сторону и всё время убирал руки в карманы, а бабушка их вытаскивала…

– Агата. Скажи мне, разве я должен? – шепнул он.

– Не должен. Только если хочешь…

– О чём мне говорить? – спрашивал Кирилл, глядя, как медленно сокращается очередь перед ним.

– О том, что тебя так тревожило, когда мы были с тобой там… в подвале. О том, что тебя до сих пор мучает. О том, что отравляет жизнь твоим близким и тебе самому. В каждом есть тёмные углы. Они останутся тёмными, если в стене не прорубишь окно…

Целых двадцать минут Озеров дожидался своей очереди, но время это пролетело удивительно быстро. Он думал о темноте, которая убивает. О девочке и грузовике. О том, что сказать и как сказать. Но когда последний человек уступил ему место, у него не осталось никаких мыслей, и голова сделалась пустой.

Кирилл подошёл к аналою, на котором лежали крест и Евангелие, в волнении, не зная, как начать.

Монах, мужчина в расцвете сил, с умным внимательным взглядом, тёмными длинными волосами, собранными в пучок и выглядывающими из-под простой скуфьи, спокойно ожидал его на своём месте.

Почувствовав, видимо, колебания молодого человека, он подозвал его поближе. Озеров подошёл, и монах неожиданно, очень ласково и уверенно, положил ему на руку свою ладонь.

– Спрашивай.

Его голос и жесты были проникнуты такой заботой и такой человеческой простотой, что Кирилл даже удивился, как он мог только что забыть, о чём хотел сказать.

Озеров понизил голос и произнёс, как мог, ровно:

– Я не сомневаюсь, что Бог есть. Но не могу понять, чего Он от меня хочет…

На мгновение Кирилл вдруг подумал, что монах прогонит его или рассмеётся над его вопросом. Но тот даже глазом не моргнул. Так, словно перед ним был его старый друг, монах сказал:

– Чего хочет? Чтобы ты вернулся домой.

– Домой? – удивился Озеров, никак не ожидавший такого ответа.

– Туда, где, возможно, сейчас твои бабушка с дедушкой, где твои родные, где все те, кого ты потерял и однажды захочешь увидеть.

Кирилл замолчал.

– Теперь рассказывай, – мягко попросил его монах.

Молодой человек закрыл глаза и начал:

– В четырнадцать лет отец разрешил мне сесть за руль, и я сбил девочку, свою ровесницу. Она шла за хлебом. Отец говорил мне, чтобы я не разгонялся. Но я его не послушался и за поворотом…

Монах кивнул:

– Она умерла?

– Нет! Нет! У неё было сотрясение мозга. Но теперь она здорова.

– Слава Богу. Слава Богу.

Кирилл набрал воздуха в лёгкие:

– Не помню точно когда, подростком, я разозлился сильно на брата. И когда он уходил от меня, уводя друга, я кричал ему вслед, а он не обернулся, и тогда я кинул ему в спину складной нож, который держал в руке…

– Какая ярость! Слепая-слепая! – отвечал монах, разволновавшись, и Озеров с удивлением заметил, что тот переживает вместе с ним, хотя они знали друг друга две минуты. – И что же?

– С ним ничего страшного не случилось… – говорил Кирилл, с трудом подбирая слова. – Нож попал ручкой, а брат был в джинсовой куртке. Кажется, он даже ничего не заметил…

– Слава Богу. Слава Богу, – повторил монах на свой манер.