Четыре направления - четыре ветра

— Вы должны примириться с ней. Освободите ее душу. Она готова к этому. Она блуждала за вами всюду, потому что только через вас она может обрести вечный покой. Это не ваша вина. Души тянутся к свету, как ночные бабочки к горящей свече. Идите. Идите в лес и предложите ей это, верните ей это и отпустите ее. Она уже может уйти, вам остается только дать ей последнее исцеление.

Я смотрел на него с мольбой.

— Я им это объясню, — сказал он. — Когда все закончите, возвращайтесь.

Я с трудом держался на ногах, комната качалась и плыла, и мне пришлось ухватиться за плечо Антонио.

18 октября

Мы должны найти наш собственный ритуал. Собственную церемонию и собственную дорогу к царству сознания, которое находится внутри и вне нас.

Писанина стала составной частью моего ритуала, и вот я верой и правдой исполняю его здесь, на краю небольшой рощи возле ранчо El Viejo. Темно.

Дженнифер, женщина, которой я никогда не знал и не мог знать, потому что нельзя постичь сущность жизни или свою сущность, ковыряясь в костях покойника. Я не знаю, как ты умерла, но догадываюсь, что твой час застал тебя на больничной койке, когда здоровые живые люди делали все, что они умеют, чтобы удержать тебя в своем мире.

Возможно, ты прошла хорошую школу жизни, но смерть для тебя была, конечно, в новинку, и пришла она слишком рано, и ты боролась с ней; и если ты оказалась слишком привязанной к своему физическому телу, к сосуду, в котором ты содержалась, то прости меня, мне очень жаль. Жаль, что тебе не были отданы последние почести, что никто не помог тебе освободиться от тела прежде, чем оно было осквернено. Такова наша традиция.

Сейчас я уверен, что твое тело уже сожжено, и Солнце освободилось из плоти, и остался только этот лоскуток твоей ткани. Но то, что было тобой, не перестало быть; и разве не удивительно, что твоя душа продолжает следовать за последним оставшимся кусочком плоти и обретет свободу здесь, так далеко от дома, среди этих замечательных мужчин и женщин.

Я разломал слайд, и вынул из него содержимое, и сжег его тут же, под соснами.

Я чувствую твое присутствие. Станет ли это место памятником для тебя? Спасибо тебе за все, чему ты меня научила. Я буду хранить это знание в своей памяти, а твой дух — в сердце. Всегда.

Я начинаю понимать, что такое святыня. Я провел более часа в том лесу с Дженнифер. Между Землей и Солнцем двигалась Луна. Это была новая луна, молодой месяц; стояла необычайная темень. Когда я вернулся в дом, в комнате горело множество свечей; окна уже были раскрыты, но ни малейшее дуновение не шевелило язычков пламени. Старый шаман лежал на кровати посередине комнаты; старуха пела тихую мелодию. Я сел на свой стул позади Аитонио и рядом со старухой, в четырех фугах от умирающего. Он повернул голову ко мне, когда я садился, и посмотрел на меня, посмотрел прямо мне в лицо, и мое сознание очистилось, опустело, как его серые глаза.

Затем он слабо кашлянул, и повернулся лицом к потолку, и закрыл глаза.

Где-то сзади послышалось «ш-ш-шх, ш-ш-шх» погремушки; кто-то засвистел, как будто приманивая птиц, и началась песня… тихая песня; она, казалось, несла в себе мир и покой, и мир и покой воцарялись в комнате. Я слегка наклонился вперед и увидел, что глаза Антонио закрыты. Перед нами приподнималась и опускалась грудь старого шамана, по его телу пробегала странная дрожь. Мне хотелось проверить его пульс. Вместо этого я закрыл глаза и позволил своему телу присоединиться к ритму погремушки и песни. Я почувствовал, что безо всякого усилия перехожу в состояние ясности, чистоты, совершенной гармонии с пением…

Прошло немало времени, прежде чем я открыл глаза. Все происходившее и происходящее казалось сном. Я проснулся и очутился в сновидении с этой комнатой, лицами, умирающим на моих глазах человеком. Неизменный ритм погремушки. Дыхание старика, медленное и регулярное, тринадцать ударов погремушки на каждый вдох-выдох. Наступило время вести счет дыханиям, ощущать структуру воздуха, его массу, его сладостную тяжесть. Пока я сидел с закрытыми глазами, свечи догорели почти до конца. На лицах этих мужчин и женщин, учеников El Viejo, светился экстаз; он сиял в воздухе, околдовывал, он был осязаем, как запах весны в апреле.

Антонио немного повернулся и взглянул на меня, и я осознал, что неотрывно гляжу на старика, на движения его грудной клетки, и считаю тринадцать ударов погремушки, и дышу вместе с ним. Антонио протянул руку и коснулся средним пальцем моего левого виска, а затем стал выстукивать кончиками пальцев, как на барабане, кружок у меня на лбу.

— Попытайся видеть, — прошептал он. — Будь внимателен.

Я расфокусировал зрение, и мой взгляд переместился в точку, находившуюся в шести дюймах над грудью старика, и она была там, неосязаемая форма дымчато-фиолетового оттенка… исчезала… снова появлялась; она появлялась с каждым выдохом и снова исчезала при вдохе.