Четыре овцы у ручья

Я похолодел. Как так? Почему? Еще утром мальчик был весел и здоров. Мы вбежали в комнату. Шломо-Эфраим метался в лихорадке на постели и что-то бессвязно бормотал. Женщины едва успевали менять на его лбу смоченные уксусом тряпицы. Я склонился к сыну. «Нельзя… нельзя… нельзя…» – повторял он. Нельзя? Чего нельзя? Взяв его на руки, я носил по комнате пылающее жаром тельце и молил Всевышнего о милости, пока ребенок не затих. Я не сразу понял, что он умер, и долго отказывался отдать уже мертвое тело своего мальчика.

И все это время в моем виске стучало одно-единственное слово: «Опять! Опять! Опять!..» Опять – потому что такое уже происходило со мной. Правда, тогда меня звали не Нахманом из Бреслева, а Ицхаком бен-Шломо Лурия, по прозвищу Ашкенази, или просто Ари. Мой главный ученик Хаим Виталь приставал ко мне, моля открыть тайное толкование одного стиха из книги «Зогар», а я отнекивался, говоря, что это запрещено. Но Хаим продолжал настаивать – здоровый, сильный человек, обиженный моим отказом, который он принимал за недоверие и неприязнь. Болезнь к тому времени уже одолевала меня, дыхания не хватало, в голове мутилось, в груди накапливался кашель.

– Мне нельзя этого делать, Хаим, – говорил я устало. – Меня накажут, если соглашусь. Пожалей своего учителя.

Но он в ответ обижался еще больше и через слово напоминал, как я однажды сказал, что, возможно, затем и явился в мир, чтобы взять в ученики его, рабби Хаима Виталя. «Господи, неужели и в самом деле с моего языка слетела такая чепуха?» – думал я и отнекивался из последних сил. Не знаю, кто в итоге заставил меня сдаться – Хаим или болезнь. Помню, подумал вдруг, что мне уже нечего бояться, жить осталось совсем недолго, скажу ему, так уж и быть. В конце концов, как Всевышний может наказать смертельно больного?

Оказалось, может. Мой сын умер на следующий день от непонятной болезни. В точности как теперь Шлёма, на втором году жизни. Потому что нельзя. Нельзя!

После похорон Зося села поплакать рядом со мной. Если кто и понимал меня в этом мире, так это она, моя жена.

– Ты кашляешь чаще, чем обычно, – сказал я.

– Заметил? – она слабо улыбнулась сквозь слезы. – Я давно уже больна, Нухи. Не хотела тебя отвлекать, но, раз уж зашел разговор… Это чахотка. Мне осталось несколько месяцев.

Она откашлялась в платок – кровью. Тут-то, сидя на полу после похорон любимого сына, бок о бок с обреченной на близкую смерть любимой женой, я наконец и осознал свое место. Машиах? Величайший Праведник Поколения? Величайший глупец – так будет вернее! Мне казалось, что Творец назначил меня в Ионы, но в Его планах был как раз Иов. Где же я ошибся? Какие знаки истолковал неверно? Не знаю – да и так ли это важно? Важно, что я снова поторопился, примерив на себя чужие белые одежды…

Моей первой мыслью было уехать. Просто бросить всё: учеников, Бреслев, дом и, уж конечно, фантазии об Избавлении – и уехать. Взять жену и отвезти ее к ученым профессорам. Говорят, иногда чахотка лечится. Говорят, говорят, говорят… Мало ли что говорят: моя Зося умерла меньше чем через год. А спустя еще месяц-другой, откашлявшись, я увидел кровь и на своем платке. Что, в общем, справедливо: событий и страданий моих тридцати восьми лет хватило бы на все сто двадцать.

Сейчас уже можно сказать, что я не раз принимал посторонние шумы за дальний отголосок трубы Всевышнего. Иногда это был даже не гром, а всего лишь крик пролетевшей птицы. Но разве это повод для насмешек? Разве это делает меня плохим солдатом? Что лучше – сидеть сиднем в циничном неверии или вскакивать по первому звуку, опасаясь пропустить тревогу? Я выбрал второе и ни капельки не жалею.

Умирать я приехал сюда, в Умань, в комнату с окнами на кладбище, где в братских могилах лежат тысячи жертв гайдамацкой резни, случившейся тут сорок два года назад. Мне кажется, я вижу их: призраки младенцев, наколотых по трое – по четверо на одну казацкую пику, стариков, разрубленных шашкой от плеча до пояса, изнасилованных женщин со вспоротыми животами. Вижу утопленных в крови, замученных зверскими пытками, затоптанных заживо, брошенных в огонь вместе со свитками Торы.

Бесплотные, невидимые никому, кроме меня, кружат они вокруг надгробий с немым вопросом на кровоточащих губах: «Почему?»

– Не знаю, – шепчу я им. – Я всего лишь солдат, так же как и вы. Не в моих силах постичь пути и замысел Творения. Но о себе могу ответить точно: я сражался за вас – сражался и умер сражаясь. Именно поэтому мое место здесь, с вами. Пожалуйста, примите меня к себе…

– Учитель… Учитель, вы что-то сказали?

Это Натан с тетрадью наготове. Первый ученик никогда не упустит возможности записать последнее слово учителя. Я улыбаюсь.