Четыре овцы у ручья

– М-м-м… – озадаченно промычала моя собеседница. – По поводу первого вопроса сложно сказать, потому что она не успела ни с кем попрощаться. Вроде бы кто-то видел ее в синяках. Может, правда, а может, нет. Мало кто верил, что такой утонченный интеллектуал, как доктор Шхаде, в состоянии поднять руку на сестру, на женщину вообще. А что касается защиты… Потом многие упрекали Мишеля Альхаризи за то, что не вступился. Но вы ведь знаете эти их аргументы. Мульти-культи и все такое. Он отвечал, что никто не имеет права вмешиваться в многовековые установления угнетенной арабской культуры. Что организация «Свободу Палестине» защищает палестинский народ, а значит, и его культурную традицию.

Больше спрашивать было не о чем, и я поблагодарил телефонную незнакомку. Часы показывали двадцать минут третьего. Я позвонил в изолятор и попросил привести на допрос Лейлу Шхаде. Дежурный поинтересовался, известно ли мне, который час.

– Позвони в службу времени, – посоветовал ему я. – Здесь таких справок не дают.

– Но она спит!

– Значит, разбуди. Пусть умоется и топает сюда.

Лейлу доставили в допросную еще через полчаса. Когда она бухнулась на стул и уставилась на меня, я не смог сдержать улыбки. В бешенстве девушка казалась еще красивей, чем прежде: спутанная угольно-черная курчавая грива, яростные молнии в глазах, закушенная нижняя губа… Думаю, она растерзала бы меня голыми руками, если бы полагала это возможным, пусть и в самой минимальной степени.

– Что ты ржешь? – сдавленным от ненависти голосом спросила она. – Не мог подождать до утра? Или в вашем гестапо специально допрашивают по ночам?

Мы как-то сразу перешли на «ты», самым естественным образом. Никаких тебе «госпожа», «извините» и «соблаговолите».

– В твоих же интересах, – сказал я. – Ты ведь хочешь выйти пораньше, так? Ну вот, поговорим – и дуй отсюда к чертям собачьим. Тут тебе не гостиница, где выселение в одиннадцать дня. Кофе будешь?

Она ответила таким длинным и замысловатым ругательством, что в середине его потребовалось приостановиться, чтобы перевести дух.

Я покивал в знак того, что весьма впечатлен:

– Чудо-песня. Так что насчет кофе? Нет? Ну, как хочешь. Я-то уже третьи сутки не сплю, только на кофе и выезжаю…

Лейла, сузив глаза, наблюдала, как я неторопливо насыпаю в стаканчик две с горкой ложечки кофе, добавляю немного воды, перемешиваю, доливаю доверху и присаживаюсь в сторонке – ждать, пока остынет. Ее прорвало всего лишь минуты через три – я мысленно ставил на семь-восемь:

– Чего вам от меня надо? Я не стану разговаривать с оккупантским гестапо!

Я поморщился, как от зубной боли:

– Хватит, Лейла. Пожалуйста, не надо лозунгов. Ты не на демонстрации, тут нет ни фотографов, ни репортеров. Тебе ведь не хуже меня известно, что тут и в помине не было чьей-либо независимости со времен Иудейского царства. Эта земля считалась провинцией Рима, Византии, халифата, мамлюков, османов – провинцией, но уж никак не самостоятельным государством. Ну разве что эпизод с королевством крестоносцев, но они, конечно, не в счет. О какой же оккупации ты кричишь? Есть спорная территория; ты считаешь ее своей, я – своей. Пока что победа на моей стороне, только и всего. Почему я должен этого стыдиться? Разве тебе было бы стыдно, если бы, не приведи господь, победили твои? Нет ведь, правда?

– Мне? Стыдно? – она презрительно фыркнула. – Это вы приперлись сюда из Восточной Европы если не вчера, то позавчера. А мои предки жили на этой земле тысячелетиями. Ты ведь был в подвале моего дома – часть фундамента там еще с римских времен.

– О! – подхватил я. – С римских времен – это еще до Мухаммада, не так ли? Твой Дир-Кинар – христианская деревня, принявшая позже ислам. А что было до христиан? Ну что ты кривишься? На иврите это место звалось Кинор. По легенде, царь Давид именно из здешнего дерева вырезал раму для своей знаменитой лиры. Так кем же были твои предки, Лейла?

Девушка рассмеялась:

– Надо же, куда повернул! Вранье это все! Ложь!

Я тоже улыбнулся и потрогал стаканчик:

– Остыл. Можно пить. Ты уверена, что не хочешь? Больше предлагать не стану… А что касается предков, то посмотри в зеркало. Тебя же не отличить от еврейки.

– Вранье!

– Называй это как хочешь… – я осторожно отхлебнул глоток. – Но в Париже, когда ваша банда громила суперы с израильскими товарами, редко кто принимал тебя за арабку. Потом-то, когда узнавали имя-фамилию, соображали, что к чему. А так – нет. Типичная еврейка, какая-нибудь французская Лея Саде, а вовсе не породистая Лейла Шхаде. Что, скажешь, нет?

Она молчала, опустив глаза и крепко, до белизны костяшек, сжав кулаки.

– Да ты и сама-то порядком напутала в этом деле, – как ни в чем не бывало продолжил я. – Что, в общем, понятно: откуда тебе было знать, что Альхаризи…

– Заткнись! – прокричала она, топая ногами и стуча кулаками по столу. – Замолчи! Сволочь!

Нанесенный мною удар был тяжелым – даже не под дых, а в самое сердце. Мне пришлось подождать, пока Лейла отбомбит ни в чем не повинный стол и застынет, закрыв лицо руками.