Четыре овцы у ручья

Уроки давались мне плохо, и это раздражало учителей. Я терпел неудачу за неудачей там, где другим одноклассникам требовалось всего три-четыре раза повторить абзац для полного запоминания, а кое-кто справлялся и после двух прочтений. Надежно, казалось бы, заученные тексты бесследно вываливались из моей головы: их выдувало оттуда ветром сомнений, выдавливало напором стыда и уныния. От племянника и преемника действующего цадика, а еще больше от правнука самого Бешта люди ожидали чего-то совсем иного.

Многозначительно поглядывая на меня, учителя повествовали о детстве великих раввинов и цадиков прошлого: почти все они отличались поразительным усердием, не расставались с книгами и еще подростками удивляли окружающих глубиной и объемом знаний. Приводились, впрочем, и другие примеры: скажем, мальчик Исраэль бен-Элиэзер, будущий Бааль-Шем-Тов, при первой же возможности сбегал с уроков, чтобы уединиться в лесу для душевного общения со Всевышним. В такие моменты его лицо освещалось столь сильным внутренним светом, что случайные наблюдатели вынуждены были отводить глаза от нестерпимого сияния.

К несчастью, я был далек от обоих стандартов святости, то есть не мог утешиться ни мистическими озарениями, ни выдающимися способностями к учебе. Но самое страшное заключалось в том, что к этим разочарованиям добавлялось нечто совсем уже неприемлемое – такое, о чем я не мог рассказать никому, даже могиле Бешта.

Не помню точно, когда это началось – наверно, лет в восемь, а может, и раньше, но в какой-то момент я обнаружил, что мое тело не принадлежит мне. Что оно полагает, будто все обстоит ровно наоборот: будто это я принадлежу ему. Что в моей… вернее, в его промежности живет отдельное, не зависящее от меня существо, к которому сами собой тянутся мои руки и которое ведет себя, как ему угодно, согласно каким-то своим сатанинским прихотям.

Обычно оно принималось расти по ночам, наливаясь моей собственной кровью, вибрируя от напряжения и непрерывно требуя гладить, ласкать и трогать себя, как какой-нибудь языческий идол. Свербя и зудя, оно с каждым прикосновением все больше и больше завладевало мною, превращая меня в бессловесного раба, зачарованно вслушивающегося в раскаты приближающегося грома, в грозу, нарастающую в низу живота, в дрожь коленей и бедер, пока наконец эта длительная судорога наслаждения не разрешалась финальным, еще более острым взрывом, после которого наступало довольно быстрое спасительное угасание. Идол оседал в моих ладонях, прятался, превращался в вялый стручок и отпускал меня на свободу до следующего раза. Только тогда можно было вздохнуть с облегчением и вернуться ко сну.

Сначала я не отдавал себе отчет в природе этого странного явления, тем более что оно, как правило, заставало меня спящим или полусонным, то есть совершенно беззащитным. Хотя нет… Точнее будет сказать, что какая-то часть моего сознания понимала чудовищную скверну происходящего, но изо всех сил держала это понимание на привязи, как опасного цепного пса. Конечно, такое положение дел не могло продолжаться долго.

Однажды, когда я – редкий случай! – сидел во дворе в компании сверстников, пробегающий мимо мальчик выкрикнул что-то непонятное мне, но, видимо, предельно ясное всем остальным, потому что они тут же сорвались с мест и бросились вслед за босоногим вестником. На пыльной улице хвост к хвосту стояли две собаки и отчего-то не могли разойтись. Вид у них был самый несчастный, понурые морды выражали стыд и унижение. Вокруг псин, улюлюкая и швыряя в них комьями глины, бесилась орава мальчишек. Из-за плетней, прикрывая ладошками смущенные ухмылки, неотрывно смотрели девочки.

– Почему они не убегают? – спросил я кого-то.

– Ты что, не видишь? – прокричал он в перерыве между взрывами смеха. – Шмоком зацепились! Засунуть-то засунул, а вытащить не может!

Скверное слово ударило меня по ушам, но глаза сами потянулись к бедным собакам. Я просто не мог оторвать от них взгляда – и вдруг почувствовал, как в моей промежности шевельнулось и принялось неудержимо расти то самое ночное существо. Меня охватила паника: сейчас все увидят мой позор! Пригнувшись, будто бы в поисках подходящего куска глины, я бочком-бочком отошел от центра событий и бросился наутек к речке. Проклятое существо мешало как могло: зудело и стонало в штанах, но я не обращал на него внимания, и оно смирилось, отступив туда, где обычно пряталось днем.