Четыре овцы у ручья

Мы сидели рядышком в углу большого двора, а в дальнем его конце на возвышении читал «Песню песней» рабби Барух. Он особенно любил именно эту книгу Торы – как видно, она лучше всего подходила его взрывному характеру. Перед нами в такт ритму стихов раскачивались несколько сотен хасидских спин в праздничных халатах. Голос «Тульчинского герцога» то гремел низкими раскатами грома, то взмывал вверх высокой небесной нотой, то обрушивал на потрясенные головы слушателей ливень захлебывающегося речитатива. К концу молитвы дядя обычно впадал в настоящий экстаз, и это приводило большинство хасидов в полуобморочное состояние, а некоторые так и вовсе лишались чувств.

– Ну и кто из нас двоих шут? – еле слышно проговорил Гирш. – Я хотя бы знаю свое место, а этот бедолага всерьез уверен, что может одним своим словом исправить Божье Творение. Вот только дай ему подмять под себя Подолию, затем Волынь и Полесье с их непокорными цадиками, а там уже и весь остальной мир не за горами. Вчера за столом сидел мрачнее тучи. Все, понятно, затаились, потупились, вжали головы в плечи. Боятся то есть. Пришлось мне узнавать, какова причина огорчения великого рабби. За этим, Нахман, меня там и держат. Оказалось, во сне к нему явился сам Шимон бар-Йохай в компании со Святым Аризалем, и оба с поклонами заверили, что свет еще не видывал столь совершенного цадика. Что ж, говорю, великий рабби, значит, надо радоваться, а не горевать… Не успел я это вымолвить, как вскочил твой дядя, схватил палку и ну лупить по нашим спинам и головам – куда попадет. Как же, кричит, радоваться, если никто из вас, дураков, этого не понимает?!

Я не смог сдержать улыбки.

– Ну слава Всевышнему, – кивнул Гирш. – Хоть какая-то моя история тебя рассмешила.

– Сам-то ты никогда не смеешься.

– Верно, – согласился шут. – А ты сам считаешь себя святым? Смотри, рабби Нахман, как мы с тобой похожи. Мне смотрят в рот, ожидая шуток. Тебе смотрят в рот, ожидая святости. И мы оба даем им то, чего они ждут, хотя мне не до шуток, а тебе не до святости.

Я не возразил ему тогда и не стал бы возражать сегодня. Знаменитому шутнику Гершеле Острополеру действительно было не до шуток. Начать с того, что значительную часть его анекдотов составляли грубые скабрезности и богохульства, смешные лишь тем, что произносились вслух там, где их звучание выглядело абсолютно неуместным. Подобные несоответствия иногда действительно кажутся комичными, но быстро приедаются и дальше уже забавляют только дурачков. Но реб Гирш-то был несомненным мудрецом, так что необходимость сквернословить впустую наверняка доставляла ему немалые страдания.

Еще людей смешат чужие промахи и чужая глупость. Без сомнения, Гершеле видел вокруг уйму недотеп и глупцов, но изгнание с родины и частые тумаки приучили его к осторожности. Ради собственной безопасности он предпочитал смеяться над собой, охотно представляясь нелепым шлимазлом и радуя тем самым других. То расскажет о дырявом кафтане, то посмеется над своей нищетой, то пожалуется на сварливую жену, то скажет, что всегда готов к Песаху, поскольку в доме у него никогда не бывает ни крошки хлеба. Все эти выдумки вытаскивались на свет исключительно ради забавы слушателей, потому что дядя Барух не скупился на содержание двора, и Гирш при нем отнюдь не голодал, а напротив, проживал в собственной хате с любимой женой и малыми детьми.

Но радовало ли его самого это вранье, столь же вынужденное, как и скабрезности? Смешило ли? Конечно, нет. Оттого-то время от времени Острополер срывался и шутил по-настоящему, давая полную свободу языку – острому и ядовитому, как хвост скорпиона. Только тогда и выпадало ему повеселиться вместе со всеми – повеселиться, а затем втридорога заплатить за короткую радость длительными расчетами с очередным смертельно обиженным соплеменником. Он и погиб-то так же: подшутив в неудачный момент над самим «сердитым цадиком». Рассвирепев, дядя Барух приказал спустить шута с лестницы, что и было тут же проделано самым буквальным образом. До нижней ступеньки Гершеле долетел уже со сломанной шеей и умер несколько дней спустя. Говорят, его последними словами была благодарность Творцу, в неизбывной милости Своей подарившему Гиршу из Острополя именно такую смерть, которая наилучшим образом соответствует высокому званию дворцового шута. Если это и шутка, то опять-таки над собой, самому-то ему вряд ли было смешно.