Четыре овцы у ручья

Зато слова Гирша о нашей с ним схожести я вспоминал потом всю оставшуюся жизнь. Так же, как от него – грубых вульгарностей, от меня ожидали бутафорских чудес и дешевых амулетов. И так же, как он, я заставлял себя раздавать их простакам, потому что простаков могли утешить лишь эти ничтожные подделки. Так же, как Гершеле, высмеивающий себя самого, я обрушивал сознание человеческой греховности и несовершенства на свою и только свою голову; только себя, а не других упрекал я в трусости и лени, в глупости и промахах. И те, кто становился свидетелем этому самобичеванию, вздыхали с таким же облегчением, с каким хохотали над Гершеле-шлимазлом, безжалостно клюющим собственную печень.

Так же, как и его, меня поносили и гнали, когда я осмеливался ставить перед людьми зеркала, в которых отражались их ложь и невежество, – не мутные, размытые двусмысленными намеками и витиеватой болтовней, а резкие, чистые, правдивые, как бьющие наотмашь остроты Острополера. И в конечном счете меня, как и его, спустил с лестницы сам Хозяин, когда я, забывшись, взял на себя слишком много. Но это произошло уже потом, спустя почти четверть века. А тогда, в углу двора «Тульчинского герцога», именно реб Гирш выдернул меня из колодца саморазрушения, куда я свесился уже больше чем по пояс. Именно он научил меня уму-разуму – не меджибожские меламеды, раввины и учителя, а мрачный дворцовый шут, мой единственный настоящий друг и наставник.

Как-то раз, расстроенный очередными неудачами в учебе, я поинтересовался, как ему удается запоминать свои шутки и часто ли случается забывать их перед публикой.

– Случается, – вздохнул Гирш. – А почему ты спрашиваешь?

Я только пожал плечами: не признаваться же, что мне, прямому потомку знаменитого Магарала и правнуку великого Бешта, не удается выучить ни одного стиха… Но Гершеле заглянул мне в лицо и, как обычно, прочитал все без слов.

– Что ж, дело и в самом деле непростое, – сказал он. – Честно говоря, поначалу я никак не мог запомнить даже двух шуток подряд, пока не понял самый главный секрет. Запоминается только та шутка, которая действительно твоя. Та, которая отзывается в душе. Иногда, чтобы сделать ее такой, нужно изменить всего одно слово. Иногда несколько фраз. Но когда это получается, в голове вдруг слышится щелчок, будто шип зашел в паз. Тут-то колесики и начинают крутиться. А уже потом к этой шутке цепляются другие – тоже твои, не совсем твои и даже совсем не твои, так что в конце ты и сам не рад, что запомнил столько лишней белиберды… Вот взять хоть тебя, Нахман. Какие места в Торе тебе нравятся больше всего?

– Псалмы Давида, – подумав, отвечал я. – Но и там не все строчки подряд.

– А всех и не надо, – возразил Гирш. – Я же сказал: иногда нужно изменить лишь словцо-другое, иногда – строчку, а то и выкинуть целый стих. Попробуй сделать псалом своим, и сам увидишь.

Я рассмеялся. Что и говорить, такая дикая идея могла прийти в голову только шуту. Одно дело – коверкать так и этак текст базарной скабрезности, и совсем другое – посягать на священный псалом царя Давида, где каждое слово многократно истолковано древними и новыми мудрецами и где учтены все буквы, числовые значения которых складываются в особый смысл, внятный лишь ученым каббалистам. Можно ли сравнивать? Кто осмелится тронуть, пусть даже мизинцем, подобную святыню?

Тем не менее совет Гирша оказался чудодейственным. Взяв за основу один из псалмов, я сотворил из него собственную молитву и тут же ощутил незнакомый трепет – то ли от неожиданной красоты и стройности результата, то ли от боязни наказания за непозволительную дерзость. А может, это Всевышний вдруг решил отозваться моей душе, измученной сомнениями и неравной борьбой с телом. В течение нескольких дней я убегал на берег реки и, подобно Царю-Псалмопевцу, составлял все новые и новые молитвы, жалобы, просьбы о помощи, благодарные славословия. Они складывались в стройную цепочку новой Книги Псалмов, где слова так крепко держались друг за друга, что не было необходимости заучивать их по отдельности: я едва успевал подумать о первом, как оно тут же выводило за собой второе – и следующее, и следующее…

А затем – в точности как обещал Гершеле – к этой цепочке присоединились другие – тоже мои, не совсем мои и даже совсем не мои. Спустя несколько месяцев я выбился из худших учеников в лучшие. Учителя не могли надивиться чудесному преображению осла в орла, а речь между тем шла всего лишь о замене одной буквы на другую. Ах, если бы так же просто можно было решить и другую мою проблему! Впрочем, в какой-то мере Острополер помог и тут.

– Нахман, – сказал он однажды, озабоченно окинув взглядом мою исхудавшую фигуру, бледные щеки и искусанные губы. – Нахман, надо бы поскорее тебя женить, иначе совсем изведешься. Тебе уже сколько – одиннадцать?

– Двенадцать.

– Ну вот. Как только отпразднуешь бар-мицву, иди к матери и требуй себе жену.

– Зачем? Так рано? – тихо выговорил я, с отчаянием чувствуя знакомое шевеление в штанах.