Четыре письма о любви

Сердце у меня упало. Прозвучавшие в отцовском голосе упрямые нотки были хорошо мне знакомы. Мама их тоже знала, да и Флэннери, похоже, приходилось слышать их раньше, поскольку сдался он достаточно быстро. Единственной уступкой со стороны отца было то, что он отдал только одну картину, но при этом настоял, чтобы старый приятель сам выбрал тот холст, который ему больше по душе, – и, наверное, мысленно поморщился, когда Флэннери без колебаний показал на картину, которая нравилась папе больше. Тем не менее он принял удар с улыбкой и, наклонившись, взял картину в руки, чтобы передать новому владельцу. Он не хотел больше говорить о ней и так и стоял посреди пустой мастерской, держась лишь на тонкой ниточке собственной веры, когда Флэннери предпринял последнюю попытку его уговорить.

– Ты не передумал, Уильям? – спросил он. – Мне… мне это кажется немного неправильным. Деньги у меня есть, я заплачу сколько надо. Или дай мне какую-нибудь другую картину…

Последовала еще одна долгая пауза, в течение которой я прижимался ухом к деревянной двери, почти различая за ней глухой рокот моря. Наконец я услышал:

– Нет.

Через несколько минут картина уже покинула наш дом. Из окна своей спальни я смотрел, как Флэннери нес завернутый в плотную оберточную бумагу холст к своей машине. Папа внизу захлопнул входную дверь и вернулся в мастерскую. Там он сел на стул, посмотрел на оставшуюся картину и… начал смеяться.

2

Мьюрис Гор не ожидал ничего подобного. Словно кто-то подмигнул ему с небес, сказал он двум приятелям в пабе, куда отправился праздновать. Когда пришло письмо, первой, как обычно, его прочитала Маргарет. Мьюрис знал, что ей нравится самой вскрывать и читать их почту – нравится сидеть за столом напротив него и знать, что он ждет ее слов, наблюдает за выражением ее лица, за тем, как она улыбается или хмурится и пытается разгадать значение каждой улыбки, каждого сосредоточенного движения бровей. Он знал, как ей нравится молчать до тех пор, пока она не прочитает письмо до конца – пока он не скажет: «Ну что там?», а она ответит: «Да вот, смотри сам» – и протянет ему письмо. И пока Мьюрис, в свою очередь, читал – медленно, неторопливо, Маргарет не спеша осмысливала новости, словно раскладывая их по полочкам. Если новости были скверные, она без промедления отправляла их подальше и поглубже, туда, откуда их было нелегко извлечь, и даже когда муж заканчивал читать, Маргарет, как правило, ничего не говорила, а только молча сглатывала стоящий в горле комок и, поднявшись из-за стола, отходила к раковине, чтобы сполоснуть руки. Если же новости – как на этот раз – были хорошими, ей не терпелось обсудить их с ним. В этом случае Маргарет начинала сдавленно хихикать, изо всех сил стараясь сдержаться и дотерпеть до тех пор, пока муж не прочитает письмо целиком и, отложив в сторону, не посмотрит на нее с улыбкой, мгновенно согревавшей ее от пяток до макушки и освобождавшей из временного заточения закипавший на губах смех.

Но в этот раз Мьюрис не улыбался, он хмурился. Его насупленный вид выражал озадаченность и недоумение, которое, впрочем, превратилось в изумление к тому моменту, когда он отложил письмо и, посмотрев на жену, впервые в жизни понял, что она – ангел. Настоящий ангел в самом буквальном смысле этого слова.

Как еще он мог объяснить то, что произошло? Только настоящий ангел мог сделать то, что сделала Маргарет. Она послала одно из его написанных на гаэльском старых стихотворений на общенациональный конкурс ирландской поэзии, и оно было признано лучшим. Теперь ему предстояло ехать в Дублин, чтобы получить приз за первое место.

Две недели спустя он отправился в путь. Сидя в новом костюме в открытой с одной стороны кабине парома, где он предусмотрительно занял место, Мьюрис смотрел, как от соленого морского воздуха становятся матовыми начищенные до блеска ботинки и думал о том, что в этот раз не станет навещать дочь. Да, сейчас не самый удобный момент, чтобы разговаривать с Исабель, решил он, садясь в вагон для курящих, так что последующее путешествие через всю страну было окутано для него густым облаком сизого дыма, в котором так легко было ни о чем не думать. Вечером того же дня Мьюрис присутствовал на торжественном ужине, слушал, как его стихотворение читал со сцены сам Шон О’Флэннери и думал о своей оставшейся на острове жене, в счастливых глазах которой дрожали две яркие радуги. Чтение закончилось, и он с трудом сглотнул и поднялся, чтобы поклониться публике; когда же Мьюрис получал свой приз – морской пейзаж ирландского художника Уильяма Кулана, – он внезапно почувствовал, что снова влюбляется в юную Маргарет Луни.

На следующее утро Мьюрис Гор сел в Дублине на поезд, идущий назад в Голуэй. Он устроился у окна и, крепко прижимая к себе завернутую в коричневую бумагу картину, разложил на коленях квитанцию из хозяйственного магазина Несбита и О’Махоуни, чтобы начать на ее обратной стороне первое за тринадцать лет стихотворение.

3