Четыре письма о любви

В мире не бывает ничего случайного. В этом мой отец был, похоже, абсолютно уверен, предпочитая рассматривать хаос собственной жизни как особую разновидность порядка. Если ты веришь в Бога, значит, ты не должен верить в случайность, говорил он мне. И то, что коровы проломили изгородь и, забравшись в сенной сарай, испортили все картины, кроме двух, не было ни совпадением, ни несчастливым стечением обстоятельств. Коровы были верстовыми столбами, указателями, вестниками, и нужно было только время, чтобы догадаться, что́ они были посланы сообщить. Точно так же и появление дяди Джона, приехавшего к нам через три недели после нашего возвращения с западного побережья, не было просто везением. Начать с того, что на самом деле он вовсе не был моим дядей. Он был мистером Джоном Флэннери – бывшим папиным коллегой по гражданской службе, и когда холодным и ясным осенним днем он вошел в нашу чисто вымытую, но пустую прихожую, он, я думаю, даже не подозревал, какую роль ему суждено было сыграть в дальнейших событиях.

Тогда мне казалось, что нам наконец-то улыбнулась удача, но для папы это было просто еще одной гранью Божественного мироустройства. Когда мистер Флэннери сел на стоявший в мастерской жесткий деревянный стул с прямой спинкой и выслушал рассказ о том, что́ случилось с последними папиными картинами, он не мог поверить своим ушам. В первую же минуту ему в голову пришли две вещи – что это происшествие было несчастным случаем, какие происходят только раз в жизни, и что мой отец верил в свои картины столь страстно и непоколебимо, что его можно было считать либо сумасшедшим, либо несомненным гением. Откинувшись назад, Джон Флэннери пил маленькими глотками крепкий чай без молока, который я ему принес, смотрел на моего отца и ждал подходящего момента, чтобы задать свой вопрос.

Согласно папиным убеждениям, неожиданное появление старого друга тоже не было – не могло быть – случайным. Во всяком случае, он приветствовал его точно так же, как один или два раза в прошлом – без малейшего удивления или колебаний. Он даже ни разу не спросил, какова могла быть цель его приезда. Возможно, впрочем, папа ожидал, что новый порядок вещей проявит себя более величественно и масштабно, поэтому он даже слегка растерялся, когда Флэннери сказал:

– Честно говоря, я приехал, чтобы приобрести какую-нибудь картину.

Он ждал ответа, но папа так долго не отвечал, что ему пришлось дать кое-какие пояснения. Оказывается, мистер Флэннери был членом организации, которая занималась популяризацией ирландской культуры. Эта организация и поручила ему купить картину, которая должна была стать главным призом в каком-то конкурсе.

Его слова я слушал сквозь закрытую дверь мастерской и всерьез ждал еще какой-нибудь беды, катастрофы, когда после долгой паузы мой папа сказал:

– У меня осталось всего два холста. Вот они, смотри…

Флэннери стал смотреть. Я слышал, как он смотрел. В наступившей тишине я чувствовал, как неспешное волшебство двух последних отцовских картин овладевает его разумом, как оживают на них запах и шум моря, как беспокойно и мерно колышутся зеленовато-синие волны, беспрестанное движение и величественную красоту которых мой отец считал доказательствами вечного существования и красоты самого Бога. Мистер Флэннери, без сомнения, был потрясен. Я не сомневался, что так будет, потому что на протяжении трех последних недель, уходя в школу и приходя домой, я видел, как папа дорабатывает свои картины, и знал, что они были как минимум необыкновенными. Наверное – и даже скорее всего – они не вполне соответствовали каким-то общепринятым канонам, и все же в столкновении и борьбе немыслимых красок и цветов было несомненное что-то, что невозможно было не заметить и не оценить. И папа тоже это понимал, чувствовал, видел. Он брался за кисть и сразу же чувствовал, как его рука наполняется ощущением моря. Думаю, он уже точно знал, что до конца жизни будет рисовать только одну вещь, снова и снова возвращаясь к морским пейзажам, чтобы в каждой новой картине пытаться повторить те краткие мгновения на западном берегу Клэра, когда ему казалось, будто его рукой водит сам Бог.

Когда Флэннери снова заговорил, в горле у него стоял тугой комок, а каждое слово давалось с трудом.

– Это… это что-то потрясающее, Уильям, – сказал он.

Папа не ответил. Думаю, сейчас он и сам смотрел на свои картины с изумлением.

– Сколько они стоят?

Тут я ощутил близкое присутствие мамы, которая бесшумно спустилась по лестнице, чтобы услышать ответ. Мне даже пригрезилось, что здесь и сейчас, прямо у меня на глазах, закончатся все наши беды и несчастья, сгинет навсегда проклятая бедность, уйдут сомнения, а тревоги растают, словно туман в ярком сиянии Божественной награды. Но папа сказал:

– Нисколько. Возьми их задаром.

– Нет-нет, Уильям, я не могу… Скажи – сколько?..

– Нисколько, – повторил отец. – Или я их просто не отдам.