Четыре письма о любви

И тут он лег на дорогу рядом со мной. Мне нужно было сказать ему еще очень многое, но я не сумел издать ни звука. Все слова вдруг растаяли у меня на языке, как снежинки, и мы лежали молча, глядя в звездное небо. Возможно, прошло какое-то время, но боль не становилась сильнее, и в морозной неподвижности холодной мартовской ночи я вдруг начал видеть глазами своего отца. Я видел звездный свет, видел заштрихованные белым небеса, видел беспорядочное кружение радужных снежинок, видел их бьющее в глаза зимнее великолепие, видел сверкающее многозвездье ночи, лишь слегка затушеванное медленно падающим снегом, видел мягкое и бесшумное – словно их стряхнула невидимая рука – скольжение снежных пластов с верхушки темнеющей ели, на лету рассыпа́вшихся мельчайшей пылью, видел разлитый по небосводу свет, видел даже структуру морозного воздуха, созданного, написанного, как симфония, и блистающего, как серебро.

Я лежал рядом с отцом и видел бесконечный мир во всех бесчисленных подробностях, видел все особенности его устройства, видел планы расположения каждой звезды и каждой снежинки, видел его красоту и величие. Наконец я повернулся к отцу.

Но рядом никого не было.

14

Мой отец всегда был уверен, что сны – это разговор, который ты ведешь с самим собой, ответы, которые ты получаешь от своего «другого я». Он никогда не говорил, где находится это «другое я», как оно живет и что ест на завтрак, зато вполне определенно сказал, что оно живое и что, пока мы спим, оно разговаривает с нами с помощью картин и образов. Все это папа объяснял мне, когда я был еще совсем ребенком – тогда он как раз работал над картиной, которая называлась «Фрагменты сна». Помнится, я ничего не мог на ней разобрать: это было какое-то дикое смешение синих и зеленых красок, среди которых, как мне тогда казалось, пряталось какое-то чудовище – если чудовища вообще существуют.

Папины объяснения имели следствием то, что в течение нескольких недель, укладываясь спать в своей комнате наверху, я ложился на самый край подушки, чтобы оставить побольше места для моего «другого я». Оно, впрочем, почему-то совсем не умело разговаривать образами, точнее – не умело делать это как следует. Можно было подумать, что мое «другое я» все еще учится в каком-то приготовительном классе: все, что оно мне сообщало или пыталось сообщить, было до того запутанным, беспорядочным, что я не видел в нем никакого смысла.

Кроме того, мое «другое я» часто мочилось в постель. Его постоянно преследовали какие-то существа, которые выглядели как жирные мазки масляной краски и поэтому постоянно пачкали лестницу, когда поднимались по ней. Матерью моего «другого я» был пылесос. Я изрядно с ним намучился и в конце концов решил не обращать на него никакого внимания. В течение некоторого времени, просыпаясь по утрам, я чувствовал себя настоящим преступником, который намеренно уничтожил, стер из памяти содержание прошедшей ночи, но потом это прошло.

Наутро после моей прогулки по заснеженным улицам Дублина я проснулся от щелчка двери, закрывшейся за ушедшим на работу дядей Джоном. Некоторое время я еще лежал на краешке сна, пытаясь по крупицам воссоздать прошедшую ночь из застрявших в памяти фрагментов. Это было нелегко – ведь я привык забывать сны. Что же со мной было на самом деле? И, кстати, как я попал домой?..

Сев на кровати, я посмотрел в окно и увидел, что заснеженный сказочный мир снаружи почти растаял. Снег и лед исчезли, словно сдернутое одним быстрым движением белое покрывало фокусника, и из-под него снова проглянул обыденный серый мир. Сблокированные двухквартирные дома на другой стороне улицы вовсю чадили трубами и зияли распахнутыми воротами, из которых уже выехали отправившиеся в город машины. Воздух казался ватным от дыма. Я открыл окно, и ворвавшиеся внутрь шум и запах дорожного движения волной пронеслись через всю комнату, отразившись от дальней стены. Ничего необычного, ничего вещего я не увидел и не почувствовал. Было бы, разумеется, гораздо проще, если бы знак, которого я ждал, имел, к примеру, вид надписи, сделанной пятнами нестаявшего снега или начертанной облаками в небе! Увы, вместо этого передо мной было однообразное, серое ничто – медленное и скучное течение времени, обычный мир, который я хорошо знал.

И вдруг я понял, что мне нужно сделать.

Вечером, когда Джон Флэннери вернулся с работы, я попросил у него тысячу фунтов.

– Как-как ты сказал?..

– Мне нужны деньги. Я хочу съездить в одно место.

– Видишь ли, Никлас…

– Они нужны мне не для поездки. Я хочу выкупить картину. Ту самую, которую ты когда-то приобрел у папы, чтобы вручить в качестве какого-то приза.