Четыре рассказа

Она и правда выглядела неважно: вся белая, а лицо так даже зеленоватое.

– Пойдешь чуть позже! – классная поняла, что еще немного, и девочка хлопнется в обморок, поэтому добавила немного теплее. – Сашенька, всем нам непросто. Но ты же знаешь – Сереже будет гораздо легче, если в такой момент рядом окажутся друзья.

Саша побрела на место, пытаясь испепелить именинника взглядом. Тот замер в нехорошем предчувствии и растерянно заглядывал в глаза одноклассникам. Одноклассники смотрели на него странно: кто злорадно, кто с жалостью, кто, как Саша, с ненавистью. Сереже показалось, что они на все готовы, лишь бы не услышать то, что ему сейчас скажут.

– Мария Николаевна! – вскочил на первой парте отличник Корнеев. – А давайте я снаружи посторожу, чтобы никто не подслушал! А то в пятьдесят четвертой школе одна девочка подслушала и маме рассказала. А девочке всего одиннадцать было, так ту учительницу…

– Хорошо! – перебила его классная. – Иди посторожи! Молодец.

Историю про пятьдесят четвертую школу им рассказывали на недавнем совещании. Мария Николаевна очень не хотела бы оказаться на месте «той учительницы».

Теперь все с общей ненавистью смотрели вслед хитрому Корнееву, который так ловко сбежал перед самым началом.

Классная глубоко вздохнула, еще раз проверила, все ли на месте и нет ли лишних, и подошла к парте именинника. Тот послушно встал.

– Ты сиди, Сереженька, сиди, – сказала учительница совсем по-человечески.

От этого стало еще страшнее. Сережа сел. Мария Николаевна присела рядом с его партой на корточки, крепко сжала руками ладони мальчика, посмотрела ему в глаза и сказала:

– Сергей. Ты сегодня стал большим. Теперь ты имеешь право знать правду…

От тишины в классе звенел воздух.

– Во-первых… Колобка в конце сказки на самом деле съедают…

Саша на задней парте беззвучно заплакала…

Мама, я тебя убью!

Где-то

Лёнчик ненавидел свою работу, хотя многие считали ее крайне почетной и важной для общества. Лёнчик, бригадир Альбертыч да вечно пьяный Васька-Бидон помогали людям появляться на свет.

Они были могильщиками.

Строго говоря, бригада Альбертыча – как и сотни тысяч бригад по всему миру – извлекали на свет божий только тела. Рождение происходило в других местах. Чаще всего – на больничных койках. Иногда – просто в кровати, или в ресторане, или в автобусе. Если тело оказывалось в плохом состоянии, его укладывали на дороге и ждали, пока какой-нибудь нетрезвый водила наедет на него, вдыхая жизнь.

Но все равно, тела извлекали из могил именно могильщики. Как правило, родственники заранее облюбовывали могилку, навещали ее, унося свежие цветы, и ждали, пока памятник посветлеет, станет блестеть позолотой. Тогда они убирали его, ставили временный крест или просто столбик – и это означало, что ненавистный для Лёни момент близок. Вскоре приходилось раскапывать человека.

Ничего омерзительнее этой процедуры Лёнчик не видел и даже представить не мог. Покойники, иногда попахивающие, иногда – уже и без запаха, были очень похожи на живых. За маленьким исключением: живыми они не были. И это исключение выводило Лёнчика из себя.

Почему он не бросил свою работу? Почему не шел заниматься физикой, которая все яснее вырисовывалась в его мозгу? Лёнчик не мог объяснить. Не потому, что сам не понимал, а потому, что слов не хватало.

– Понимаешь, – говорил он Альбертычу в начале рабочего дня, еще совсем пьяный, – такое чувство, что меня кто-то заставляет уйти отсюда! Так вот хрен ему! Хрен с апельсином! Я ему не заводная курочка! Не марионетка!

– Кому? – обычно спрашивал Васька.

Он пока пребывал в ласковом благодушии. Ему бы не пить… но Бидон был алкоголиком, не пить было выше его сил. Он и пил, трезвея и мрачнея с каждой рюмкой… Но в начале пьянки Бидон искренне и почти ласково интересовался, против кого бунтует Лёнчик.

Лёнчик и сам не знал. Он поглощал одну рюмку за другой, зная, что скоро придет спасительная трезвость, которая заставит ярость притухнуть, как костер под дождем. В середине утренней пьянки, когда Альбертыч обретал способность говорить, он иногда пытался образумить Лёнчика (или подколоть?).

– А с чего ты взял, что он, – Альбертыч выразительно икал куда-то вверх, – хочет, чтобы ты ушел в свою физику? Может, наоборот, он хочет, чтобы ты тут оставался? Чтобы мучился, плевался… а уйти не мог?

На этот простой вопрос у Лёнчика не было ответа, и он обычно сразу бросался в драку. Бидон его всегда оттаскивал, вливал в рот водку, которая почти сразу оглушала Лёнчика, заставляла резко выдохнуть и притихнуть.

Прикончив бутылку, могильщики становились сосредоточенными и серьезными, а бунт Лёнчика утихал до следующей пьянки…

Тут

– Я поэт! – грозился Мика.

Мать смеялась и требовала, чтобы он шел работать. Жена ушла. Вернулась. Родила двойню и ушла уже окончательно к серьезному бизнесмену.

Мика не работал, даже не пытался. Он кричал:

– Я поэт!