Четыре рассказа (СИ)

- Пускай! Зато не обидели здесь никого. Сядь, сказала! - толкнула она Бухмина к венскому гнутому стулу. - Сядь и сиди!.. Нет, эти горцы - они не плохие у нас, Федя. Хорошие! Даже очень хорошие! Не как в соседней артели… Отдай мне ножик, сказала! Я сама с ним хожу. В кармане ношу. Без него - никуда… Кому сказала?! Да что ж за наказанье-то такое…

* * *

Бросив нож на стол, Бухмин долго ходил по дому без дела, пока не увидел на комоде старый плюшевый кисет, затянутый шёлковой верёвкой с тускло-малиновой плоской кистью.

- Я это для тебя вытащила, Федя! - встрепенулась тётка, обрадовалась. - Из сундука. Нашла! Там самосад остался… С этим кисетом твой отец в Карпатах воевал. «Георгия» получил - и курить бросил… Мы в сундуке его держали, от моли… Вот, вытащила: вдруг покурить ты захочешь, а папироски у тебя кончатся фронтовые…

Никак не отвечая тётке, Бухмин отыскал обрывок газеты и, глянув мельком на статью - «…завершившим разгром кенигсбергской группы немецких войск и овладевшим городом и крепостью…», стал сворачивать «козью ножку». Табачная пыль времён первой мировой была ничем не отличима от сенной трухи. Но Бухмин курил, разглядывая синие волны дыма, под тихие тёткины причитания:

-…Уезжай, Феденька. Сцепитесь вы. Рано или поздно… А помочь тебе будет некому. В одиночку никого ты не одолеешь… На коленки перед тобой встану: уезжай только. Неужто детей моих ты не пожалеешь? Говорю же: узнают про тебя, вырежут всех… Их здесь тьма тьмущая, а наших, видишь, не осталось. Полегли наши, Федя… Понимать надо… Ох, и что это за жизнь: всё-то мы побеждаем да побеждаем! А наше, последнее, из рук всё уходит и уходит… В дым! Улетает, Федя, всё.

Бухмин вдавил цигарку в чайное блюдце.

* * *

Вина в бутылке уже не было. Только две полные рюмки стояли на столе. Они сидели теперь недвижно, не нарушая домашней глубокой тишины.

- Другая ты стала, - проговорил, наконец, Бухмин. - Лицо у тебя… резкое очень. Как из камня ты выточенная… Другая, а всё равно - красивая.

Тётка Родина поправила косынку с досадою.

- Это значения не имеет, - сухо сказала она и нахмурилась. - Больше не имеет. Павел погиб.

- Заглядываются, эти? - уводил глаза в сторону Бухмин. - Донимают?

- Я без ножа в кармане не хожу, - повторила тётка равнодушно. - Они тоже не дураки.

И снова стало тихо в доме. С увеличенной серой фотографии над комодом смело глядели на Бухмина бородатый весёлый отец и дородная матушка. А пропечатанное понизу замысловатое тиснение: «Семипалатинская губерния Российской империи» на переснятом снимке вышло тускло.

Бухмин с полной рюмкою в руке подошёл к фотографической бумаге.

- Вернулся я, - сказал он отцу негромко.

И матери сказал:

- Вот. Приехал.

Она же - с открытым спокойным взглядом и с высокой причёской своею, чуть улыбалась ему из прошлого, словно издалёка - из серого тумана.

- Дождались они тебя, - проговорила тётка уважительно и деловито. - Свиделись все. Теперь поторопись… Фёдор, слышишь? А то стемнеет.

И добавила вдруг она голосом, дрогнувшим от укора:

- Ну, дезертиров - ладно, а беременных бабёнок зачем ты выселял? А, Федя?

Крякнув, промолчал Бухмин, вернулся за стол, потирая плечо.

- И этих, истинно православных, пригнали, - тихо горевала тётка. - Одна не разродилась, другая мёртвенького скинула, он человек был… А что в дороге с тяжёлыми бабёнками ихними творилось, кто на сносях-то, уж не спрашивала я… Федь? Зачем?

- А что ещё дезертирам было делать, как не баб в войну брюхатить?! - стукнул по столу Бухмин, багровея. - Наш мужик в огонь шёл и в падаль гниющую превращался. Когда эти - размноженьем своим занимались! За его спиной, в тылу… Может, наши жизни дешевле ихних были? А?

Теперь молчала тётка.

- У идущего на смерть тыл должен быть надёжный, - устав, договаривал Бухмин. - Пули в спину солдату не нужны, ему других пуль хватало… А брюхатить жён этим… и тут хорошо, только чтоб от фронта подальше. Неудобный здесь, конечно, для их семей инкубатор! Да ведь ты-то - живёшь?.. Ты - с похоронкой, их бабы - с мужьями. Вот и вся разница.

- Ладно, - кивнула тётка поспешно. - Не переживай… Твоя правда есть, Феденька! Только политическая она вся. А моя правда - жизненная. И так далеко они разошлись, правды эти, что беда… Соединил бы их кто…

- Ну! Бабьего это ума дело?! - окоротил тётку Бухмин. - Война есть война. Там двух правд не бывает!..Одна у войны правда, во все времена: военная.

* * *

Часы на стене бойко стучали. Рисованный медведь на расписном циферблате водил глазами влево - вправо. Бухмин же, махнув рюмку вина, соображал теперь вслух, что ему делать.

- В райцентр поеду, проситься в председатели… А если Славик решит ещё поработать, в милицию устроюсь. Участковым пойду. И точка.

- Узнают они всё про тебя, - твердила тётка негромко. - Кровная месть у них, обычай такой… Они Славику сказали: «Мы - дети волчицы». Он ведь притих.