Четыре сестры

Лермонтов преподает драматическое искусство тридцать лет. С такой фамилией я ожидала увидеть типа ростом метра в четыре, упирающегося в потолок. Ничего подобного. Это низенький краснощекий человечек с отвисшей нижней губой – так и хочется почмокать ему, как младенцу, – астматическим дыханием и тяжелыми черепашьими веками, из-за которых он немного похож на китайца.

Когда я записалась, он со мной даже не поздоровался.

– Ваше имя?

– Гортензия Верделен.

– Вы очень молоды.

– Двенадцать лет.

(Это будет правдой через несколько месяцев.)

– Почему вы хотите учиться актерскому искусству?

Из-за Зулейхи Лестер в «Купере Лейне». Я пробормотала:

– Потому что я… я не умею играть.

– Мотив не хуже любого другого.

Я почувствовала себя дурой и пожалела, что не смогла дать более блестящий ответ.

– Садитесь и наблюдайте.

Так я и сделала. Забилась в уголок и села на откидное сиденье подальше от света. На сцене были две девушки и два парня. Мне они казались великолепными. Одна из девушек вдруг заплакала. Столько слез, как будто протек чердак в башне Виль-Эрве в сильную грозу. Никогда не видела столько слез.

Я бы ни за что не смогла заплакать по заказу. Чтобы я заплакала, меня надо крепко побить. Последним ударом, который я получила, была смерть мамы и папы. Да и то я заплакала не сразу. Понадобилось три недели, чтобы я поняла.

– Не надо нас топить, Луна Пеллисе! – прогремел Лермонтов. – Араминия – героиня сентиментальная, но не слишком! Заставить ее плакать перед мужчиной, которого она любит, – нонсенс!

На сцене плакальщица Луна (примерно лет семнадцати) быстро вытерла нежелательные слезы и обиженно поджала губы.

– У Араминии горе! – возразила она.

– Разве печаль выражается только слезами? Сердце Араминии кровоточит. Она умирает от горя. Но слезы – о нет, нет, нет! все с начала, Пеллисе!

И так до самого конца. Каждый раз мне казалось, что я вижу самых талантливых актеров на свете, и – бац! – Лермонтов оказывался всем недоволен. И он был прав. В конце занятия Араминия выглядела умнее, тоньше… пронзительней. Теперь плакал зал.

Кто-то сел рядом со мной. Это оказалась девушка, которая встретила меня, Драгица Давидович, Деде. Она была еще восхитительнее, в розово-зеленых колготках – я бы не надела такие, даже будь я одна в подвале, – и зеленой юбочке-пачке – нечто среднее между Робин Гудом и Питером Пэном.

– Он гениальный, правда? – прошептала она.