Четыре сестры

– Мне что-то не…

Она стала вся серая и потеряла сознание.

Базиль увез Мюгетту на машине, ревя клаксоном, в отделение скорой помощи больницы Флоранс-Кор в Вильневе. Зербински поехала с ними. Гортензия тоже хотела, но Шарли ей не позволила.

Остаток этого 25 декабря прошел в мрачной обстановке. Тем более что тетя Лукреция сочла себя обязанной отложить отъезд…

Через час, за который они успели обглодать кости индейки, косточки личи и свои ногти, позвонил из больницы Базиль. Он объяснил Гортен зии, которая сняла трубку, что у Мюгетты резко упали тромбоциты, то есть кровяные пластинки. Гортензия представила себе маленькие стеклянные пластиночки, которые сыплются в ее ботинки, как цемент из ковша экскаватора.

– Что это за пластинки? – спросила она, зная, что все равно ничего не поймет из объяснений доктора Базиля.

Но он, к немалому ее удивлению, не стал ничего объяснять. Он просто сказал, что этих пластинок в здоровой крови должно содержаться от двухсот до четырехсот тысяч на кубический миллиметр.

– У Мюгетты их намного меньше.

– А можно ей их ввести?

– Это сейчас и делают. Но нужно, чтобы ее кровь вырабатывала их сама. Иначе Мюгетте придется остаться в больнице.

Базиль попросил к телефону Шарли, та выслушала его, говоря только «ОК», «хорошо», «понятно», и молча повесила трубку. От этого, наверно, стало еще тревожнее. Но Гортензия не решилась больше никого расспрашивать.

В три часа, проглотив полтора десятка устриц, тетя Лукреция дозрела наконец до того, чтобы уехать домой. Она встала из кресла, обнимавшего ее подлокотниками уже два дня, незаметно одернула зажеванную попой юбку и позвала:

– Делмер? Мы уходим…

Она вытащила свамп-терьера из-за дивана и взяла на руки. Еще двадцать минут понадобилось, чтобы она собрала вещи, свои и собачьи, одежду, подарки и простилась со всеми по очереди, повторяя, что ей очень жаль эту малышку Виолетту (или… э-э… Розетту?), но она надеется, ничего страшного, в таком возрасте всегда выздоравливают, это не то что старушки, понимаете мою мысль?

Они проводили ее до «твинго», и, когда от него остался только клуб дыма из выхлопной трубы в конце обледеневшего Тупика, пять ртов одновременно выдохнули пять клубов облегчения.

Даже семь, если считать Ингрид и Роберто за стеклом. Но их вздохов никто не увидел, потому что в доме было тепло.

Гортензия подбросила дров в камин, и все молча смотрели на пламя.

– Это очень плохо, когда нет пластинок?

На вопрос Энид никто не ответил. Шарли не стала говорить, что Базиль по телефону показался ей встревоженным.

Снова молчание. Языки пламени.

– Может, поиграем, – вдруг предложила Энид, – в «Мелодию счастья»?

Сестры не играли в эту игру очень давно. Но настроение было таким мрачным, что они согласились бы на что угодно. Шарли дала старт:

– Ты первая, Энид. Что ты больше всего любишь?

Девочка задумалась.

– Я люблю нюхать мои ноги, когда снимаю носки во вторник вечером.

– Почему во вторник?

– У нас физкультура.

– Фу! – возмутилась Беттина. – Мы не играем в «Самое отвратительное», если ты забыла.

– Оставь ее, Беттина. Помнишь, мама не возражала, когда ты сказала, что больше всего любишь делать пипи, после того как долго терпела в машине.

– Я была маленькая.

– И Энид маленькая.

– Я не маленькая!

Игра в «Мелодию счастья», которой научила их мама с раннего детства, была методом, отчасти позаимствованным у Куэ[38], отчасти изобретенным Верделенами, чтобы поднять настроение, думая только о том, что любишь.

– Если ты имела право на пипи, – заявила Энид, – то я имею право на вонючие ноги!

– Женевьева?

– Я больше всего люблю колотить боксерскую грушу, пока не заболит левая рука.

– Мазохистка.

– Нет. Это просто значит, что внутри себя в эту самую минуту я купаюсь в спокойствии.

– А я, – сказала Беттина, – больше всего люблю, когда мальчик говорит, что… что от меня он бы умер от счастья с головой наизнанку.

– И часто это бывает? – хихикнула Гортензия.

– Не далее как вчера! – воскликнула Беттина, и щеки ее ярко вспыхнули.

– Посоветуй ему попробовать оршад в «Гиперпромо». Тогда он на самом деле узнает, что такое голова наизнанку. И желудок.

– Я могу сказать еще одну вещь? – вступила Энид. – Вторая вещь, которую я люблю, – это когда я говорю, что меня зовут Жюлия.

Шарли возмутилась.

– Ты стыдишься своего имени? Того, которое мама и папа выбрали для тебя на всю жизнь?

– Жизнь – это долго.

– Вы же знаете, это чистая случайность, что меня назвали Энид.

Это была правда. В палате клиники, где мадам Верделен с гордостью демонстрировала своего еще безымянного младенца, месье Верделен называл, наверно, десятитысячное имя из «Словаря имен». Ни одно им не нравилось. И тогда Люси Верделен загадала:

– Первое женское имя, которое будет произнесено в этой палате, и станет именем этого безымянного ребенка.

Прошло несколько часов и несколько визитов, в течение которых Люси и Фред вслушивались в слова и фразы. Она облилась холодным потом, когда ей принесли свежий бестселлер Миртиль Труве[39]. Но имя произнесено не было.