Четыре сокровища неба

Мне было тяжело смотреть на нее и еще тяжелее – отвести взгляд. Согнутая у ее двери, так близко к тому, чтобы войти, я поняла, почему она была любимой девушкой наших гостей. Даже с измученным полунакрашенным лицом она была как дурман. Дело не только в маленьком подбородке и нежных губах, не только в гибком стане, не только в приглашающих, уместных улыбках. Дело во всем ее существе – в осмотрительной загадочности, в непроницаемости, даже когда она оставалась одна. Каждое ее движение порождало новый вопрос, который требовал ответа. Я видела девочку-женщину, и она знала саму себя в совершенстве. В этом и состояла ее сила. Это и было причиной ее безмолвия – не безмолвия, но удовольствия от своего собственного существования, такой, какая она есть.

А клиенты? Мужчины? Они хотели поглотить эту силу. Поэтому выбирали ее снова и снова. Могла ли я их винить? В Ласточке было нечто такое, что могло навеки накормить голодную деревню, если бы только она этим поделилась. Если бы ее удалось заставить этим поделиться.

Она опустила руку и погрузила ее в белую пудру, позволив мне увидеть другую сторону ее лица. Я сдержала судорожный вздох. Одна половина была безупречно накрашена, белоснежная и незапятнанная, но ненакрашенная половина была покрыта коричневыми, фиолетовыми и сизыми синяками.

И тогда я поняла: она забрала клиента Жемчужины не потому, что жаждала его покровительства. Она забрала его потому, что поняла лучше всех нас, кем он был: пьяным животным.

После этого тайна Ласточки перестала быть тайной для меня. Стоило только вглядеться в нее повнимательнее. Девочки говорили, что она вечно встает поближе к госпоже Ли, чтобы оттеснить их. На самом деле она вставала поближе к госпоже Ли, чтобы заслонять нас от ее гнева, как тогда, когда госпожа вылила кипяток на одну из девушек за то, что та говорила слишком тихо. Также девочки говорили, что Ласточка тщеславная, что она вечно голодает, чтобы ее лицо казалось милее. Но я поняла, в чем дело. Еда, которую не ела она, шла в наши миски. И когда девочки говорили, что Ласточка наглая и высокомерная, что она всех нас ненавидит, я знала другое. Заботиться о других означало позволить себе стать мягкой, а в месте вроде этого мягкой быть нельзя. Так что Ласточке приходилось оставаться жесткой и отстраненной, ради всех нас, но более всего – ради себя самой.

Безмолвная, серьезная, чувственная Ласточка. Когда я наконец поняла ее мотивы, то догадалась, как пишется ее имя: 燕. Темно-красная птичка с клювом, похожим на щипчики. Расправленные крылья. Раздвоенный хвостик. Кто-то мог бы сказать, что этот иероглиф представляет собой просто рисунок птички, но я знала, что в нем есть иная правда: в иероглифе «ласточка» всегда присутствует символ «огонь». Она бы никогда не позволила себя сжечь. Вместо этого она сама стала бы огнем.

Я увидела ее такой, как есть, и подумала: вот таким человеком я хотела бы стать.

Я глажу за тем же столом, что и Ласточка, но мои мысли далеки от белья. Они крутятся вокруг разговора с госпожой Ли прошлой ночью. Я уже достаточно наслушалась от других девушек о том, что происходит, когда мужчина остается с женщиной наедине, о боли, которую она будет вынуждена испытать, о крови, которая останется после этого. А я ни с кем раньше даже не целовалась.

– Думаешь о сегодняшней ночи?

Подняв глаза, я вижу, что со мной заговорила Ласточка. Мне хочется закричать кому-нибудь, кому угодно – Ласточка заговорила, Ласточка заговорила! Но я себя останавливаю. У меня появляется чувство, что этот момент должен остаться только между нами, словно она дарит мне подарок, который должна получить лишь я.

– Как ты догадалась? – спрашиваю я. Я боюсь, что, если произнесу слишком много слов или это будут неправильные слова, она улетит.

– У меня возникло такое чувство, когда она позвала тебя.

Я представила, как она лежит без сна у себя в постели после того, как мужчины покинули ее комнату: она одна, тело вжалось в матрас, еще живое и хранящее память. Как телу удается выживать? Ласточка опускает утюг на рубашку. Он вздыхает от удовольствия, от поверхности стола поднимается пар и клубится вокруг ее рук.

– Это будет твой первый раз?

Я киваю.

– Никогда раньше этого не делала, – говорю я и жалею о своих словах. Бабушка говорила мне, что правда о моем прошлом, моя настоящая личность – это единственное, чем я могу защитить себя. Каждая деталь, которую я раскрываю, ослабляет эту защиту.

Она снова поднимает утюг и ставит его рядом с рубашкой. Я слежу за тем, как ее руки орудуют утюгом, в восторге от того, какие они умелые, как плавно они движутся. Они похожи на руки моей матери.

– Боишься? – спрашивает она, поднимая на меня глаза. Синяки на ее лице после избиения наконец заживают, они порозовели. Они почти красивы в свете дня.

– Да, – говорю я. – Я не знаю, что делать.

Она стягивает рубашку со стола и осматривает ее в поисках морщинок. На мой взгляд, рубашка безупречна, как белоснежное полотно. Затем она передает ее другому столу, где девочки складывают белье – их сплетни с треском врываются в наш диалог.