Четыре стороны сердца

– Месье Крессон, на вашем месте я все же выждала бы несколько дней после приема, чтобы решить все это. Нельзя, чтобы мадам Крессон… Сандра… узнала эту новость последней.

– Ха-ха, недаром же говорят, что последними все узнают рогоносцы. О, пардон… Я не всегда удачно выражаюсь – это единственный мелкий недостаток, в котором меня упрекает Фанни.

У Анри был такой довольный вид, что мадам Амель оставалось лишь поддакнуть:

– Ну разумеется, это уже мелочи. Но скажите: разве у нее самой нет других… э-э-э… привязанностей в Париже?

– Даже если и есть, я с этим разберусь! – свирепо воскликнул Анри.

Они с мадам Амель уже практически прикончили бутылку коньяка, обменявшись тостами и пожеланиями счастья друг другу, после чего она все же рискнула сказать:

– А вам не кажется, что вместо женитьбы на вашей очаровательной Фанни вы могли бы обеспечить ей прекрасную, беззаботную жизнь в Париже, не устраивая драм у себя дома, не доводя до истерик вашу супругу и не вызывая сплетен в обществе?

– Фанни не кокотка, мадам Амель! На таких женщинах только женятся!

– А может, стоило бы для начала с полгодика пожить с ней так, чтобы убедиться, подходите ли вы друг другу? Вы ведь знаете: между разводом и вторым браком должно пройти не менее трехсот дней…

Но Анри был неумолим.

– Тогда мы поженимся на Таити, или в Андорре, или в Люксембурге, и потом, здешний мэр – мой друг…

– А понравится ли ей жить в деревне? – спросила мадам Амель; у нее уже слегка мутилось в голове (коньяк и психологический шок делали свое дело).

Анри призадумался:

– Она сказала мне, что было бы неплохо придать дому общую внешнюю и внутреннюю целостность.

Он с трудом встал, кое-как утвердился на ногах, стряхнул с брюк приставшую кружевную салфеточку и поцеловал руку мадам Амель.

– О господи, уже два часа ночи!.. Тысяча извинений… И еще раз спасибо за ваш совет.

Но какой именно совет он имел в виду среди множества тех, которые надавала ему мадам Амель? Она так устала, так была потрясена, что даже забыла напомнить ему про орга́н Святого Евстафия.

10

Вконец расстроенная, Фанни упала на кровать, даже не раздевшись. Во время ужина на улице лил дождь, но сейчас у нее за окном простиралось чистое темно-синее небо, усеянное тысячами крошечных мокрых и съежившихся звездочек. Она полежала пару минут, слыша только спокойный голос ветра, который медленно вздымал листья платана, иногда складывая их один к другому, точно страницы требника, перевернутые бережной рукой кюре. Потом разделась и приняла ванну, повторяя громко, вслух: «Сырое мясо – ну нет, никогда!» Она вспоминала, как неумолимо смотрела на бедного Анри, который пытался свести к шутке это сравнение – кстати, скорее дурацкое, чем грубое, – и ее одолевал смех.

* * *

В четыре часа утра дверь из коридора скрипнула и в комнату проскользнул Людовик. Он еще не снял дневную одежду – и правильно сделал. Явись он сюда в полной боевой готовности – тщательно побритым, в красивом халате, изображая нарядного, уверенного в себе любовника, она тут же выставила бы его вон. Но сейчас, когда Фанни включила лампу у изголовья, она увидела, что он стоит – растерянный, растрепанный – на другом конце комнаты, у окна, готовый скорее выпрыгнуть наружу, чем броситься к ней в постель.

– Людовик… – сказала Фанни, инстинктивно понизив голос до шепота, хотя ближайшая занятая спальня находилась через две комнаты; она была отведена Филиппу, который, вопреки своему романтическому прошлому, храпел на весь дом, мешая спать остальным, особенно если оставлял дверь открытой.

Людовик стоял перед ней с всклокоченными волосами, в смятой рубашке и, поверх нее, в том же, что за ужином, каштановом пуловере из ангоры. «Его любимый пуловер», – машинально отметила Фанни и сама себе подивилась: откуда ей знать весь гардероб молодого человека? Тем не менее этот каштановый пуловер, рубашка приглушенного красного цвета, вельветовые брюки и почти новые мокасины прочно запечатлелись у нее в памяти. Она знаком велела ему сесть.

– Людовик, сейчас четыре часа утра. А вы так и не сняли костюм, не надели пижаму, не легли в постель…

Ее голос, поначалу веселый, звучал все слабее, по мере того как она теряла интерес к собственным словам. Он прервал ее взмахом руки, почти бесцеремонным, как это сделал бы Анри:

– Я пришел сказать, что если чем-то обидел или шокировал вас, то совсем не нарочно. С самого утра я ищу… и не нахожу вокруг ничего, кроме ваших глаз, вашего голоса, такого непривычного. Я слишком несчастен, вот и все… – С этими словами он поднял голову, взглянул ей прямо в лицо и добавил: – Видите ли, я не думал, что вы меня так любите… так полюбите; мне казалось, что вы просто любите меня, что мы друг другу нравимся…

– Но это правда, – ответила она.

И верно: сейчас, когда он прилег у ее ног на кровати, он ей очень нравился.