Четыре стороны сердца

И вдобавок, вместо того чтобы как-то спастись от нескромного взгляда Филиппа, она прижалась к своему возлюбленному, своему злополучному зятю! А тот, освобождая ее, снова коснулся губами ее лица, и, не будь с ними рядом этого назойливого кретина Филиппа, они могли бы еще немного посидеть вдвоем под этим беспечальным сентябрьским небом.

И тут в дверь постучали. Фанни громко сказала: «Войдите!» – думая, что это Филипп, или Анри, или какая-то очередная глупая выходка Сандры. Но нет: в комнату уверенно вошел Людовик – вошел и с видом заговорщика приложил палец к губам. Возмущенная Фанни все же понизила голос:

– Что вам здесь нужно? Вы можете мне объяснить, по какому праву?..

И осеклась, почувствовав, насколько это нелепо – задавать такие вопросы молодому человеку, тридцатилетнему, хотя она никогда не думала о Людовике как о зрелом мужчине, не говорила с ним как со взрослым. Да и с кем могла бы она так говорить, кроме Квентина – Квентина, который рассмеялся бы, увидев, как Фанни, в смятом платье, защищает свою честь перед каким-то молокососом, явно сбежавшим из психушки?!

Людовик стоял перед ней, с пиджаком на руке, с растрепанными волосами, с блестящими глазами, и она вдруг с удивлением поняла, что никогда не замечала, как он красив. «Да ведь он красивый мужчина, очень красивый мужчина», – холодно подумала она. Прежде она находила в нем сходство с Билли Бойдом^[27], сейчас видела перед собой князя Мышкина.

Тем не менее она, «как всегда», усадила его в изножье, а сама отсела на другой конец кровати. Длинные ноги Людовика доставали до ковра на полу, свои Фанни поджала под себя. Как бы это объясниться с ним поделикатнее, не обидев?

– Людовик, мне не хотелось бы унижать свою дочь, – начала она. – Она такая, какая есть, тут ничего не поделаешь, но…

– Она хуже всех, – прервал ее Людовик.

И устремил взгляд на ноги Фанни.

Та нервно укрыла их, попутно отметив кошмарное уродство скользкого покрывала. Людовик с холодной усмешкой посмотрел ей в лицо.

– Оно всегда было таким, – сказал он, – даже совсем новое. Я его помню с самого детства. Тетя Марта купила его к своей свадьбе, она выходила замуж за Андре, папиного старшего брата. Андре погиб в сороковом году здесь, в наших краях, во время отступления, вместе с другим братом – Марселем.

– Какой ужас! – растерянно пробормотала Фанни.

– И наш отец унаследовал завод в свои девятнадцать лет. Это он выстроил тот уродливый корпус на равнине и этот дом. Помните, он сказал: «Первая мировая хотя бы делала из людей героев, но эта!..» Вы должны ему простить эти слова… Их вдовы – мои тетки – вернулись к своим матерям разбогатевшими, но успели внести свою лепту в украшение этого дома. Потом здесь жила моя мать, – правда, я ее не знал, слышал только, что она насмехалась над этим «украшательством». Ну а позже появилась Сандра – тут сыграло роль соседство наших владений, да и деньги, конечно, и она вышла за отца.

– Бедная Сандра… – сказала Фанни; к ней уже вернулось хладнокровие. – Она здесь несчастней всех, разве нет?

– Нет, – твердо возразил Людовик, – сначала самым несчастным был я, зато теперь я самый счастливый человек на свете.

– А почему вы были так уж несчастны? – строго спросила Фанни, но ее тон как будто ничуть не испугал Людовика.

– Потому что никто меня не любил и никто мной не занимался.

– А вы не могли бы рассказать мне о своих детских злоключениях завтра?

Людовик так резко соскочил с кровати, что Фанни съехала вниз по скользкому покрывалу. Он успел подхватить ее и снова усадил на постель, точно куклу. В распахнутом вороте его белой рубашки виднелась загорелая шея, блестящие волосы отросли почти до плеч, а стройное тело… а упрямый, прохладный рот…

Видимо, память Фанни пришла в полное смятение или в полное расстройство, позволив ей приникнуть к нему, и вскоре ее лицо было покрыто долгими, умоляющими поцелуями, сладкими для него и для нее. Их губы блуждали по их телам, смешивая желание и благоговение, порыв и уступчивость, робкий отказ и упрямую покорность. Странное действо, творившееся в этой странно потемневшей и призрачной комнате, где они оба трепетали так же сильно, как лист платана, как звезды, падающие с ночного небосклона.

* * *

Когда Фанни проснулась («Да спала ли я?» – подумалось ей, как после всех настоящих ночей любви), Людовика рядом уже не было, он ушел. На какой-то миг Фанни пронзила ужасная мысль: он больше не придет, он ее покинул – осмелился покинуть, даже не предупредив! И этот страх – признала она, зевая и потягиваясь, – был страхом собственницы, лишившейся своего достояния, и несомненным признаком любви. Она несколько раз повторила: «Несомненным… да, несомненным», пытаясь облечь свои чувства в слова, но ощущая лишь томную, сладкую усталость, владевшую всем ее телом.