Четыре сына доктора Марча. Железная роза

Марта положила трубку. Я услышал, как она поднимается на второй этаж, потом журчание душа. Крадучись я поднялся в коридор, беззвучно затворил дверь подвала, прокрался ко входу, тихонечко открыл дверь, тут же с шумом захлопнул ее и насколько мог весело закричал:

— Есть кто в этой хижине, чтобы встретить изнуренного труженика?

— Жорж, это ты?

— Нет, это Франкенштейн.

— Я принимаю душ. Приготовь мне стаканчик!

— Покрепче или послабее?

— Покрепче!

Я приготовил крепкие коктейли: водка, лимон, голубой кюрасо и куантро. Что ни говори, Марта права: надо расслабиться. Францу не терпится! Падаль! Он истосковался по моей жене! С каким бы наслаждением я воспользовался его тупой унтерской мордой вместо боксерской груши. Марта попросила, чтобы ей позволили еще попытку. Попытку чего? А иначе? Значит ли это, что они намерены покончить с порученной ей миссией? Но каким образом? Просто отозвав ее или же стерев меня с лица земли, о чем, похоже, мечтают чуть ли не все мои сограждане? Я поднес стакан к губам и обнаружил, что он уже пуст. Пришлось приготовить второй. Пришла из–под душа Марта и в две секунды расправилась со своей порцией. Я и ей приготовил второй. Жорж Лион, король барменов… Волосы она подняла и завязала, открыв овал лица. Выглядела она свежей и отдохнувшей. А я чувствовал себя старым и бессильным, по–настоящему бессильным. Все эти приключения мне уже не по возрасту. Завтра мне исполняется сорок два. Я был совершенно разбит, все тело ломило. Подавая Марте третий коктейль, я не смог побороть искушение и поинтересовался:

— Ты знаешь такого адвоката Стефана Зильбермана?

Она ничуть не встревожилась, не смутилась, на ее красивом лице не выразилось никакого интереса.

— Я что–то читала о нем совсем недавно… — Она кивнула на журнальный столик, где лежал какой–то еженедельник. Право же, она все предусмотрела! — Кажется, он активный деятель какой–то крайне правой группы. Да? А почему ты спрашиваешь?

Ах, ангельская Марта! С каким удовольствием я залепил бы ей пару пощечин! Но я держал себя в руках.

— Просто у меня с ним кое–какие дела. Для нациста он слишком симпатичен.

— Нациста? А ты не преувеличиваешь?

Я залпом осушил свой стакан и пристально взглянул на Марту.

— Ты так думаешь? Да впрочем, чихать мне на это. А Грубера, Франца Грубера ты знаешь?

— Да это прямо допрос!

Марта поправила бретельку черной комбинации, соскользнувшую с ее белого плеча, и с вызовом продолжила:

— Нет, никакого Франца Грубера я не знаю. А почему тебя это интересует, если, конечно, не секрет?

— Просто он принадлежит к той же шайке. Шайке мудаков.

— Мне кажется, ты чересчур агрессивен. Они тебе что–нибудь сделали?

— Точно не могу сказать. Они раздражают меня, вот и все.

Я налил себе еще стаканчик, но уже чистой водки. Марта выглядела до того безгрешной, до того безучастной, что просто оторопь брала: как она может так притворяться? А что, если у нее и впрямь есть сестра–близнец? Я ухватился за эту утлую надежду, как хватается за соломинку утопающий. Но надежда тут же растаяла, потому что мне припомнился ее разговор с неизвестным собеседником, надо полагать с Зильберманом.

Воспользовавшись тем, что Марта хлопотала на кухне, я пролистал этот журнальчик. В нем была статья о новых правых, и там говорилось о Стефане Зильбермане, блистательном адвокате, специалисте по коммерческому праву, выходце из старинного рода швейцарских нотаблей. На всех фотографиях Зильберман улыбался открытой и симпатичной улыбкой. Он не делал тайны из своих политических взглядов, но сумел их затушевать, придать им некую безобидность и бесцветность. Я узнал, что он был женат, но восемь лет назад его жена погибла в автомобильной катастрофе, в результате которой он тоже стал калекой. Вела машину она, но ей вдруг стало плохо, и она не справилась с управлением. В статье не уточнялось, отчего и как ей стало плохо. Но при взгляде на фотографию светловолосой женщины лет сорока, очень худой, но тем не менее с одутловатым лицом, я предположил, что причина либо алкоголь, либо транквилизаторы. Зильберман доверил обоих своих детей матери, которая воспитывает их в фамильном поместье неподалеку от Берна. Я положил журнал и вернулся за стол.

Настроение у меня было хуже некуда. У водки был резкий, горький вкус. Я испытывал желание напиться, напиться в стельку, чтобы свалиться на ковер и спать, ни о чем не думая и не сожалея, никого не подозревая, что я и сделал.

Десятый день — суббота, 17 марта