Четыре сына доктора Марча. Железная роза

Прежде чем открыть глаза, я некоторое время пытался сообразить, не пропустили ли меня через гигантский миксер и не превратился ли я в компот, чтобы пойти на завтрак какому–нибудь проголодавшемуся Гаргантюа. Все тело у меня ныло. А душевное состояние было как у свертка грязного белья перед стиркой. Я попробовал пошевелить руками, потом ногами; получилось, но с трудом. А в довершение в черепной коробке у меня неистовствовал додекафонический оркестр, наяривающий свою последнюю композицию: «Смерть одинокой, но пронзительной ноты в глухой чащобе». Я помассировал себе желудок, смутно соображая, а не блевануть ли мне. Ответ был положительный, посему я выкарабкался из пропотевших простыней и ринулся в ванную.

Я уже кончал прополаскивать рот — глаза у меня косили в разные стороны, лицо было помятое, подбородок синий от щетины, — как вдруг от тумака ткнулся головой в зеркало. Я развернулся, точь–в–точь буйно помешанный, и уже сделал замах, чтобы нанести удар ребром ладони по горлу, но in extremi удержался. Сияющая Марта улыбалась мне, держа в руках большущий пакет, и самозабвенно распевала:

— С днем рождения, Жорж! С днем рождения, любимый!

Она сунула мне пакет в руки, и я даже согнулся от неожиданности. Он был чертовски тяжел. Я ошеломленно уставился на него.

— Можешь развернуть его, чучелко!

Я поставил пакет на пол и принялся развязывать узлы. Пальцы у меня дрожали — результат неумеренного потребления водки, — и невозмутимая Марта принесла ножницы. Я разрезал ленту.

— Осторожней, там бьющееся!

Ее чистый, жизнерадостный голос болезненно отзывался у меня в черепушке. Я старательно разворачивал золотую бумагу. Деревянный ящик… Гроб мой, что ли? Какая–то надпись. Я повернул ящик к себе и прочитал: «Шато Петрюс». Угрюмо и недоверчиво я взглянул на улыбающуюся Марту:

— Марта! Ты с ума сошла!

— Открой…

Крышка подалась, оставив, правда, под ногтями у меня парочку заноз. Дюжина бутылок «Шато Петрюс» 1962 года являли мне свою гранатовую «одежду»[15]! Проглотив комок, я, стоя на четвереньках на полу, поднял лицо, как у побитой собаки, и пробормотал:

— Спасибо, но ты, наверно, разорилась.

— Нет, это я тебя разорила! Слушай, судя по твоему виду, тебе немножко не по себе.

— Да, я чувствую себя немного усталым.

— Так, может, ляжешь снова? А хочешь, откупорим одну бутылочку?

— Нет, нет! Давай вечером… Пожалуй, я действительно прилягу. Извини меня. Но в любом случае подарок потрясающий!

— Нет, это ты потрясающий, — шепнула мне на ухо Марта, помогая подняться на ноги.

Она доволокла меня до кровати, и я рухнул на нее. Вот так начался день, в который мне исполнилось сорок два года. Под знаком похмелья.

Я заснул крепким сном, а когда проснулся, было около одиннадцати. Снег прекратился. Под ярким солнцем таяла изморозь на дереве, что напротив окна. Головная боль прошла, тошнота почти тоже. Я осторожно сел на кровати и стал массировать виски.

С минуту я спокойно сидел, глядя на солнце, поблескивающее сквозь ветви, на простыни, окутывающие меня как саван. В двери показалось лицо Марты.

— Проснулся? Тебе лучше?

— Отлично. Извини меня за то, что произошло.

— Я всегда извиняю мужчин, способных выдуть литр водки и, прежде чем заснуть, вежливо пожелать спокойной ночи.

— А между водкой и «спокойной ночи»?

— Тоже было очень неплохо.

Она свернулась клубочком на кровати, по–прежнему очаровательная, как будто мы не барахтаемся в каком–то кошмаре, и чмокнула меня в нос.

— Привет, милый!

— Привет, Марта!

Голос у меня был не таким уж ликующим, но это можно было списать на похмелье.

— Я позвонила к тебе в фирму и сказала, что ты заболел. Твоя грымза ответила, что приняла к сведению.

Я почувствовал, что устал от этой кретинской игры. Но что делать? Я привлек Марту к себе, лишь бы не слышать, как она говорит, не слышать ее лжи. Несколько секунд она сидела уткнувшись мне в грудь носом. Я задал себе вопрос, какова, интересно, будет реакция Марты, если я ей объявлю, что вижу насквозь ее игру. Она что, разделается со мной? Какой во мне для них интерес? И чего они хотят от моего двойника Г. фон Клаузена? Отчаявшись найти ответы на эти безнадежные вопросы, я решил встать.

— Я подыхаю от голода. Встаю.

— Слушаюсь, командир. Хочешь яичницы?

— С удовольствием.

Я принял душ и вышел из ванной в халате. В черно–красном боксерском халате, который Марта подарила мне на Рождество. А вот заниматься профессиональным боксом я бы не смог. Слишком это жестокое занятие для неженки вроде меня. Я люблю наносить удары, но не человеку. Надо бы придумать бокс с мишенями, наподобие стрельбы по мишеням.

Я вымыл голову, и, когда сел за стол, капли воды приятно ползли по затылку и вдоль позвоночника. Я съел яичницу, несколько ломтей ветчины, остатки вчерашнего кролика, выпил несколько стаканов холодного, очень сладкого кофе, а потом включил телевизор. Отнес драгоценные бутылки в подвал. Марта знает, что я люблю хорошее вино. Прекрасный подарок. Подарок любящей женщины. Подарок двуличного и коварного чудовища. Ох, Марта, почему мы не можем снова стать просто самими собой?