Четыре танкиста и собака

— Глупый Кугель застрелил пуделя. Понимаешь, этот Кугель мужского рода. Этот шкуродер застрелил собаку.

— Не застрелил, — по-польски ответил пленный. — Не застрелил, ошибка, — повторил с твердым акцентом, но правильно. — По-немецки это значит «сделать ошибку», так же как по-польски «быка стшелич».[30]

— По-польски говорит? — удивился Елень.

— Поляк? — не смягчая взгляда, спросил Кос.

— Немец, — запротестовал тот.

— Почему ты знаешь польский язык?

— Я из Шнайдемюля, по-польски этот город называется Пила, я там был в зингферайн.

— В хоре, — подсказал Густлик.

— Да, в хоре, а в нем была одна девушка. Думал, она станет моей женой, а она не хотела говорить по-немецки.

— Что означает эта надпись? Что за ошибка? Почему ты спрятался на барже?

— Не спрятался.

— Его там заперли, — сказал Елень.

— Они посадили меня под арест, потому что я говорил: не надо взрывать шлюз и уничтожать город.

— Кто должен был взорвать шлюз?

— Наша подрывная команда «Хохвассер».

— Зачем?

— Здесь озеро, — показал вверх рукой, а потом опустил ее. — Шлюз держит воду, а внизу — у канала Ритцен. Когда противник войдет в город, тогда команда затопит его и не пустит противника дальше. Гитлер сказал: «Любой ценой удержаться на Одере».

— А ты бы хотел пустить воду? — спросил Елень.

— Найн, — подумав, ответил немец. — Гитлер капут, но Германия, люди нихт капут. В Ритцене мой дом и розы. Четыреста роз. «Хохвассер» уничтожит розы, все уничтожит и ничего не изменит: война проиграна… — Немец говорил это с истинной болью в голосе. Потом замолчал и стоял с опущенной головой. Как всегда, в минуты тишины еще отчетливее слышно было артиллерийскую канонаду. — Я говорю… Герр обер-лейтенант, никто сюда больше не придет. Достаточно перерубить провода — и город будет спасен. Теперь, когда нет нацистов, шлюз останется и розы тоже останутся…

Немец стоял в сенях лицом к двери. Лучи заходящего солнца отражались в стеклах очков и освещали его лицо. Танкисты, внимательно слушая, неподвижно стояли перед ним. В том, что говорил Кугель, была какая-то правда, которая заставляла их забыть о войне и думать о том, как спасти город и розы…

Слова пленного прервал резкий металлический удар колотушки у ворот: один удар, пауза и еще три удара.

Ситуация изменилась мгновенно. Янек и Саакашвили моментально связали обер-ефрейтора и заткнули ему рот кляпом. Густлик надел немецкую куртку, пояс и шлем.

— Присматривай за ним, — приказал Кос грузину, а сам с Еленем, схватив оружие, побежал к воротам.

Стук раздался снова.

— Подожди! — крикнул Елень и, надвинув шлем на глаза, выглянул в окошко в стене.

На другой стороне стоял солдат с сумкой на груди. Ствол автомата торчал за плечом.

— Пакет. — Связной протянул конверт и книгу для расписки. — Повар отдал богу душу, — сообщил он.

— Да, мы видели, — по-немецки ответил Густлик.

Связной сел на велосипед и укатил, а Елень закрыл окошко и задвинул засов.

— Этот Томаш, черт бы его побрал, ничего не видит, — ворчал он, отдавая пакет Косу. — Прочитай-ка, что там Гитлер пишет.

— Надо лампу зажечь.

Вернувшись в сени, они закрыли двери, опустили занавески на окна. Саакашвили зажег карбидную лампу — электрическое освещение было только в бункере. Елень поднялся на несколько ступенек и спросил:

— Томаш, ослеп ты, что ли?

— Я видел, но подумал, что проедет мимо.

— Много будешь думать, быстро состаришься. Докладывай…

— Все идет неплохо, ребята, — оживился Кос. — Штаб нашего отдельного специального саперного батальона сообщает, чтобы мы были в готовности, потому что завтра на подступах к Ритцену можно ожидать появления польских большевистских частей, то есть нашей армии… Вытащи у него кляп и развяжи руки.

Саакашвили выполнил приказание и пододвинул немцу табуретку.

— Садись.

— Теперь можем вернуться к прерванному разговору, — усмехнулся Кос. — Значит, ты предложил обер-лейтенанту не выполнять приказ, а он посадил тебя под арест на баржу, стоящую в заминированном шлюзе…

Несколько минут тянулось молчание. Где-то недалеко раздались залпы тяжелой артиллерии. Показались языки пламени. Немец встрепенулся.

— Это наши, — успокоил его Густлик и добавил: — Можешь меня поблагодарить, что твои не отправили тебя к богу в рай.

Опять молчание. Немец сидел с опущенной головой.

— Где фугасы и откуда их должны были подорвать? — спросил Кос.

Немец поднял голову и, окинув танкистов недоброжелательным взглядом, произнес:

— Ни слова больше.

— Ни слова? А почему?

— Фронт еще не прорван. Я не хочу, чтобы город был затоплен. Ни обер-лейтенантом, ни вами.

Кос так и подскочил.

— Ты думал, что фронт уже позади? Тебе людей не жалко, а только розы! Посади его, Гжесь, в подвал, только отдельно от тех.

Саакашвили кивнул очкарику головой и первый стал спускаться по лестнице. Елень стоял задумавшись, Кос ходил взад-вперед.

— Сидит, — сказал Григорий и бросил ключ на стол, на котором лежало оружие.

— Отмокает, — сказал Густлик.

— А мы-то собрались пригласить его в нашу компанию. Обер-ефрейтор Кугель, спаситель роз и городков… — продолжал Кос с хмурым задумчивым видом, меряя сени шагами. — Чуть-чуть и мы бы сделали такую же ошибку…