Четыре войны морского офицера. От Русско-японской до Чакской войны

Утром рано, после суточного спокойного плавания, мы подходили к Босфору. Сколько воспоминаний, о таком еще недавнем и таких еще свежих, нахлынули на меня, когда по носу «Caucase»’а открылся между высокими берегами заветный проход, и из них одно, особенно яркое, незабываемое: я – на мостике моего «Живучего», идущего головным небольшого отряда судов Черноморского флота. За мной – четыре пары тральщиков, а за ними утюжат море два старика-ветерана, броненосцы «Три Святителя» и «Пантелеймон». Далеко сзади, в море, по корме, маячат на горизонте, оберегая нас от наскока могучего «Гебена», трое других славных стариков-черноморов, бивших уже этого гиганта – «Евстафий», «Златоуст» и «Ростислав». Тихое, ясное утро. По носу – вырисовываются в туманной дымке высокие вражеские берега. Вот они в одном месте расступаются и открывают ведущий в заветную и таинственную даль проход. Перед этим проходом что-то дымит. Впиваемся в бинокли – турецкий сторожевой миноносец типа «Меллет». Идем прямо на него. Бравый Салюк – комендор носовой пушки – уже зарядил ее и, задрав высоко к небу дуло, насколько только позволяют механизмы станка, смотрит не отрываясь в трубу оптического прицела, ожидая, когда расстояние позволит его командиру бросить ему короткое и лаконическое «огонь», а ему – спустить курок и послать турку русский гостинец. Но ему не пришлось дождаться этой желанной команды: где-то сзади громыхнул залп, и, содрогая воздух над нашей головой, прогудели два тяжелых снаряда, пущенные из носовой башни «Пантелеймона». «Меллет» сильно задымил и поспешил убраться в Босфор, послав нам несколько раз привет из своей кормовой пушки.

Проход – все шире и шире; уже в бинокль ясно видны очертания берегов первого колена Босфора. Дальномер показывает 60 кабельтовых. Над головой, высоко в небе, пролетают наши гидропланы, спущенные с остановившегося далеко позади нас гидрокрейсера «Николай I» и направляющиеся к турецкой столице. Мы поворачиваем на курс, параллельный берегу. За нами, описывая широкую циркуляцию, ложатся на новый курс тральщики. Вот к точке поворота подошли и броненосцы, и через некоторое время мы все лежим на новом, уже боевом курсе. На броненосцах медленно, как бы нехотя, повернулись башни с высоко задранными пушками. На «Святителях» взвился какой-то сигнал, и вслед за тем из обоих дул видимых от нас носовых 12-дюймовых орудий точно выплеснуло ярким – даже днем – пламенем, и через короткий промежуток времени воздух дрогнул от русского залпа по босфорским укреплениям.

Картина этого яркого апрельского утра как живая встала у меня в памяти в это яркое и тоже апрельское утро, когда я вылез из трюма французского парохода и далеко впереди по носу увидел заветный проход.

Босфор! Три года войны к нему неизменно были направлены все наши помыслы. В нем и только в нем мы видели весь смысл нашей тяжелой боевой работы‚ самого нашего существования… И как близки были мы к осуществлению этой мечты! В Одессе готовились уже транспорты и особые баржи для предстоящей десантной операции; формировался и концентрировался уже десантный корпус; в штабе флота разрабатывались уже детали совместной операции флота и армии; турецкий флот, закупоренный окончательно в Босфоре, не смел уже высовывать носа в Черное море. Турция агонизировала…

Но вот пришла «светлая и бескровная», со своим миром без аннексий и контрибуций, с Керенскими, Черновыми, Чхеидзе и целыми вагонами человеческого отребья, клейменного как каиновой печатью германской пломбой, и – судовая радиостанция, вместо боевых диспозиций и приказов, вместо даваемых к пушкам расстояний до Каваков, до Анатоли Хиссар, Румели Фанар и Стении[134], стали принимать истерические вопли: «Всем, всем, всем… граждане, спасайте революцию, революция в опасности!..»

«Caucase» вошел в темно-синие воды Босфора и стал на якорь у Кавака. Карантин. Пассажиров, как послушное стадо баранов, трюм за трюмом, стали выгружать в подходившие баржи и отправлять на берег, где они должны были брать душ и дезинфицировать свое белье и платье. На берегу выстраивались длинные очереди в ожидании, когда ранее прибывшие проделают все необходимые операции и освободят место. От этих операций не был освобожден никто – ни стар ни млад.

«Caucase» простоял в Каваке несколько дней. На второй или третий день с моря пришел русский транспорт и стал недалеко от нас на якорь. Расстояние между пароходами позволяло переговариваться, и между обоими судами сейчас же началось общение. Пароход этот принес нам печальную весть: Крым также оставлен союзниками и занят большевиками. Транспорт этот был из Севастополя.

Наконец «Caucase» поднял якорь и пошел в глубь Босфора. Мы уже знали, что в Константинополе нам высадиться не разрешат, и что высадка беженцев будет произведена на одном из Принцевых островов, где союзники оборудовали для них лагеря. Меня этот вопрос интересовал очень мало, ибо я отнюдь не собирался поступать на иждивение союзников и твердо решил при первой же возможности вернуться на тот клочок земли, где еще дралась Добровольческая армия.