Четыре выстрела: Писатели нового тысячелетия

«Человечество стремится к оптимизации, экономии, а вот эти деревушки с сотней-другой упорных жителей тормозят прогресс. Ведь они не просто живут отдельно от большого мира, но и требуют, чтобы им привозили в магазин городские товары, был у них врач, клуб с киносеансами, школа, детский сад, рабочие места, которые по сути-то государству не нужны, убыточны» – так думала журналистка Ольга из краевой газеты «Голос рабочего» до знакомства с этими самыми деревнями. Увиденное в зоне напоминает Ольге фильм «Иди и смотри», который она смотрела в школьные годы: «Огонь, плач, крики, метание людей, лошадей, кур. Мужики с канистрами… Чудом каким-то обошлось без погибших…» Оставленное село видится, как «недавно освобожденное от захватчиков место».

Схожие мысли высказывал у Валентина Распутина младший сын Павла Андрей: «Когда-то, наверное, и на нашу Матёру, казалось, зачем идти? Земли, что ли, без нее не хватало? А кто-то пришел и остался – и вышло, что без земли, без Матёры и, правда, не хватало. А сын его пошел дальше – не все же тут задерживались. А сын сына еще дальше. Это закон жизни, и его не остановить, и их, молодых, тоже не остановить. На то они и молодые».

По словам Андрея, молодые стремятся к новому, а пожилые должны оставаться на обжитых местах. Однако в действительности всё немного иначе: люди обживают дикие места, те самые «медвежьи углы», но когда в них отпадает необходимость – «кончился деловой лес, иссякло золото, не нужен стал асбест», то и «городок становился лишним. И прекращал существовать».

Алексей Брюханов в книге Сенчина устроился в лесоперерабатывающий комплекс в Колпинске, но оказалось, что его создали только для того, чтобы чем-то занять переселенцев, и всё производство было убыточным. «Пустоту делать поставили, чтоб чем-нибудь занимались», – говорили мужики.

В повести «Полоса» пустота разрасталась после ухода человека, после того, как он сам всё забросил, а место было признано неэффективным. Здесь же, наоборот, сам человек несет эту убийственную пустоту. Власть, олигархи – частно-государственное партнерство – странная новая реальность, скрывающая свою настоящую суть и воспринимающаяся оккупационной, чуждой.

В книге появляется и нечто левиафанное – сравнение государства с механизмом, стальным мутантом, производящим пустоту: «Огромный стальной мутант с сотнями шестеренок, пил, наждаков, поршней, отверток, кувалд… Пыхтит, скрежещет и лезет, лезет на людей, не желающих сойти с дороги. Кувалды, наждаки, пилы бьют, долбят, скребут, режут…»

Того же Алексея Брюханова мучил вопрос: «Разве нет других способов создавать электроэнергию, кроме как строить плотины, затапливать тысячи гектаров земли? Атомные станции ругают, но ведь они все-таки разумней, чем вот это – то, что сделали у них. И их ГЭС не последняя, не доделка советского времени – собираются новую строить ниже по реке. И снова, значит, будут топить огромные территории, переселять людей, вырубать, жечь, бросать, судиться. Но большинство не заглядывает в причину – большинство ругает следствие коренной ошибки. Или как это назвать? Как назвать уничтожение части страны?»

Другой мучительный для него вопрос касается того, о чем писал Валентин Распутин, рассказывая о гибели Матёры. Власть привечала писателя, давала награды и в то же время делала то, от чего в свое время Валентин Григорьевич, как совесть нации, предостерегал. Что это – властное лицемерие? Почему сейчас никто дружно всем миром не сплотился и не заявил: «Нельзя!» Видимо, ситуация такая же, как и с журналистикой: все вдруг стали слепоглухонемыми.

От всех этих неразрешенных вопросов Алексей Брюханов «ощущал в себе пустоту», проживал, будто в пустоте или во сне, ощущал приступы нутряной пустоты.

В системе миражей и обманок человек теряет ориентацию в пространстве и времени. Становится подобием лермонтовского «Паруса», который, с одной стороны, сам ищет бурю и смерть, а с другой – становится «летучим голландцем», несущим бедствия для других. Об этом герое, попавшем в дурную бесконечность, в ситуацию безнадеги, из которой он может вырваться только через личную смерть, Сенчин всегда много и подробно пишет.

К примеру, герой повести «Конец сезона» Никита Сергеев мучительно страдает от осознания собственного бесконечного опоздания в жизни: «Многое ему уже поздно. И с каждым годом этих “поздно” становилось всё больше, больше. Скоро и совсем что-нибудь элементарное совершить станет поздно». Линия жизни уже прочно прочерчена: семья, работа. Что-то менять – чудовищно поздно, можно лишь только обо всем этом сожалеть и мучительно страдать от осознания того, что жизнь сложилась инерционно, не так, как представляется в фантазиях. Это тотальное опоздание преследует Сергеева. Еще в юном возрасте, когда казалось, что всё еще «настоящее впереди», в частности, воплощение мечты о карьере хоккеиста, его не приняли в хоккейную школу: сказали, что уже поздно учиться кататься на коньках.