Чезар

Я перестал верить в словосочетание «невинные жертвы». Вина была на всех, просто не все погибали от рук тех, кому причинили зло.

Убийство считается тяжким грехом, лишь пока государство не приоткрыло тебе завесу военной тайны, превратив его в форму искусства. Где-то под корой головного мозга в нас всё ещё живёт хищник или даже рептилия с жёлтыми бессмысленными глазами.

Та женщина в коридоре прокуратуры смотрела на меня. Что было в её взгляде? Презрение? Равнодушие? Я вдруг понял, что нас просто не за что любить. Мне было 24 года, но я чувствовал себя стариком-самозванцем, который скрывается под маской молодости. Дух несвежих носков, казарм, оружейного масла, дизельной гари, старых домов, трупного разложения — сколько не три себя, всё равно на тебе остаётся привкус войны. Люди ощущают его, и он им не нравится. В войнах бывают героические страницы, но мне не повезло стать участником её рутины, а рутина никому не интересна.

Люди сторонились меня. Некоторых интересовали подробности. Другие предлагали помощь, словно я вернулся инвалидом. Им было бы легче, если бы я стал инвалидом, потому что тогда мои потребности были бы очевидны. Они не знали, что со мной делать, как себя вести, и потому сторонились.

Как-то мать попросила помочь её подруге. Это было в разгар рабочего дня, в понедельник, и я помню, как психанул по телефону, но она настояла. Оказалось, бестолковая дочь её подруги забыла дома ключи и захлопнула дверь, и мне пришлось взбираться к ней на балкон второго этажа, выставлять окно и открывать дверь изнутри. Потом приехала полиция, я показал им удостоверение, девушка показала им свой паспорт, и на этом мы расстались. Я торопился и даже не запомнил, как её зовут.

Вика казалась слишком молодой. Вообще-то она была младше меня всего на два года, но тогда я решил, что она годится мне чуть ли не в дочери. Она была белым мотыльком, который садится на рукав, чтобы потом улететь и не вернуться. Я легко воображал её в летнем платье где-то на молодёжной дискотеке, в ночном клубе, в баре, под руку с неуклюжим кавалером, входящей в новую жизнь, которая течёт перпендикулярно моей.

Кэрол я пересказал историю вкратце, без подробностей.

— А потом получилось так, — продолжил я. — Было 23 августа, жарища, вечер. Я еду на машине, окна открыты, музыка орёт. Стою на перекрёстке, вдруг открывается дверь, и Вика садится рядом: «Мне тоже эта песня нравится», — говорит. Вот так просто.

Она не играла: для неё я оставался человеком, с которым можно иметь дело. Она не боялась меня. Она не была наивна, ей рассказали про Аргун, про мою работу, она чувствовала первоначальную отчуждённость. Но она готова была её преодолеть. Она разглядела во мне ровесника, вчерашнего студента, и я словно вспомнил, кто я такой. Аргун исчез. Потом я понял, что он не исчез, а был временно вытеснен.

В лучшие моменты жизни не осознаёшь, насколько высоко забрался. В этом и есть магия настоящего счастья: оно кажется обычной жизнью, длящейся вечно. В этом заблуждении и кроется секрет. Счастье — это искусство абстрагироваться. Мне не нужно было подстёгивать себя мыслями о том, правильно ли я живу: счастье было разлито вокруг так сильно, что ничего другого просто не могло существовать. Счастьем светились кирпичи домов.

— Потом мы поехали к морю, так что медовый месяц у нас шёл раньше свадьбы, — сказал я. — Поженились в конце сентября. И до гробовой доски были счастливы.

— Сколько вы прожили?

— Два года, — проговорил я. — М-да, не очень длинная история. Мы даже поссориться не успели. Или я просто не помню.

Кэрол долго молчала, теребя в руке своего мишку на брелоке, растирая его бархатистое пузо, как хотейчика. Часть голубого круга горелки потемнела: кончался газ.

— Почему вы думаете, что это больше не повторится? — спросила Кэрол.

— Потому что теперь я действительно старею. И потому что я не знаю, откуда берётся эта лёгкость. Теперь мне проще одному. Это вывод из практики.

Я подумал: та любовь была не моей. Вика зажгла её, но, когда такие люди уходят, оказывается, что любовь принадлежала только им, была их радиацией, их светом. А кто мы? Осыпь прагматизма, расчётливости, спортивной злости. Мы просто песок, который греется в лучах чужого солнца.

Мне захотелось сменить тему. Я спросил:

— Ну, а ты? Вы с Лисом встречаетесь?

— Не знаю, — Кэрол дёрнула плечами.

— В смысле, не знаешь?

— Когда-то я думала так, но теперь… Он мне как брат. Я бы очень хотела иметь такого брата. Просто он всегда где-то далеко. Я имею в виду, что даже когда он рядом, он далеко.

— Значит, у тебя ещё всё впереди.

Она чуть наклонила голову и сжала губы: «Наверное».

Горелка погасла, и я закинул её подальше в кусты. Кэрол достала из рюкзака фонарь и принялась светить, пока я расправлял сбившиеся спальные мешки, и вдруг закричала:

— Блин! Гениально!