Чезар

Я думал о том, чтобы опубликовать запись, сделанную Эдиком. Странно, но мы стали невольными союзниками. Мне казалось, что, увидев ролик, люди пробудятся и поймут подноготную этой войны. Но у меня не было надёжного канала распространения: все крупные СМИ и паблики контролировались государством или «Чезаром». Но не это главное. Я вспомнил себя: если тебе, Шелехов, понадобилось столько времени, чтобы разобраться в смысле этой записи, то какие выводы сделает накрученный пропагандой обыватель? В эту запись поверят те, кому не нужны лишние доказательства тщетности этой войны, остальные её либо проигнорируют, либо позволят дикторам с телеканалов развенчать ролик Самушкина как ещё один плохо сделанный фейк западных разведок. Пропаганда в своём угаре унеслась уже далеко от идеи грязных бомб: теперь мы боролись с целой сектой учёных-садистов, которые разрабатывают в Казахстане химическое, биологическое и даже генетическое оружие.

Сводки с фронтов становились всё более тревожными. Казахские телеграм-каналы писали, что наступление захлебнулось. Интенсивность первых прорывов и неожиданное сопротивление сарматов, которых ещё вчера считали дикарями и конокрадами, измотало нашу армию. Линия фронта растянулась на сотни километров и провисла, как брюхо старого пса. Созданные для быстрой операции резервы подходили к концу: многие соединения остались без боеприпасов, еды и топлива.

Но в Челябинске мало что напоминало о трагедии. На стенах театра Оперы и балеты висели призывы бить Орду, которую художник изобразил в виде моря оранжевых светлячков: узких и хищных глаз, выглядывающих из черноты. На Кировке шли гуляния, в кафе не было свободных мест, а под первое сентября тесно стало и в супермаркетах. В первые дни осени на всех центральных улицах одновременно стали класть новый асфальт, породив невиданные для Челябинска пробки, демонстрируя галоп, с которым Россия неслась к новому миропорядку.

Мысль об убийстве Рыкованова поселилась в моей голове ранним утром: она как бы проснулась вместе со мной. И с ней пришло долгожданное облегчение, словно я наконец нашёл кусок мозаики, от которого можно собирать картину своей новой жизни. Вся деструктивная злоба просеялось в угольное ушко этой простой идеи.

Пока Рыкованов жив, город меня не отпустит. Часть моей натуры, несущая груз прошлого, слишком намагничена им. Этот процесс необратим, его не объяснить доводами разума. Это существует на уровне запахов, красок, восприятия. Я чувствовал себя человеком, которого затягивало в жернова и шестерёнки механизма, где Рыкованов был главной осью. Свобода, которую я ощутил в зоне, в первые дни казалась мне вечной, первородной, фундаментальной. Но распространяемый Рыковановым смог был сильнее, и я вдруг понял, что скоро дымка его идей полностью заслонит от меня выход и снова превратит в цепного пса. Пса, которого ждут мучения и смерть, и не потому, что я чем-то насолил Рыкованову: думаю, у него нет ко мне претензий. Он знает, что ошибся. Но Рыкованов не отказывается от своих решений. Это основа его авторитета. Он обязан казнить меня не из злобы и даже не ради прагматизма, а в силу укоренившей привычки идти напролом.

Война разделила общество на два лагеря: на тех, кто против войны и ничего не может, и тех, кто за и может всё. Я являюсь перебежчиком из лагеря сильных в лагерь молчаливых, и потому моя позиция уникальна. Контрабандой я пронёс с собой силу, которую обращу против другой силы. Я могу что-то изменить. Пистолет с глушителем сделает куда более веское заявление, чем миллион пацифистских постов и акций.

Может быть, в этом есть даже что-то кармическое, ведь зло часто проигрывает именно потому, что не способно обуздать разбуженных им демонов. Я убью его не только ради своей свободы. Я сделаю это, чтобы объяснить обществу, как можно и нужно бороться. Я покажу Пикулеву, Подгорнову и всей их своре, что случается, когда кто-то превращает силу в абсолютный культ. Пока жив Рыкованов, шанса на свободу нет у меня, но его нет и у Челябинска, а может быть, и у всей России. Мы обречены на вечное пожирание себе подобных. Мы обречены на неверие в себя, на избегание ответственности, на пассивность, на вечную жизнь в страдательном залоге.

Эта мысль полностью подчинила меня. Я продумывал детали даже во сне. Я поддался соблазну проиграть в голове десяток вариантов убийства, от отравления до взрыва, но остановился на честном выстреле: сначала в грудь, потом в голову. Рыкованов должен погибнуть от пули. Я не стал планировать всё слишком тщательно, чтобы оставить простор для творчества. Я не отрабатывал заказ, а делал это, скорее, для спасения души. Я чувствовал, что мироздание на моей стороне, и потому мне поможет случай.