Чезар

В центре упомянутого дома есть промежуток рядом с аркой, не тронутый коммерсантами. Промежуток занимают высокие арочные окна, а над неброским крыльцом висит бурая металлическая вывеска «Замок», которая на фоне общей пестроты кажется почти невидимой. Пожалуй, единственное, что выдаёт необычность этой части улицы — небольшая парковка, нарезанная между деревьями и огороженная стальным тросом. Когда к ней подъезжает чёрный внедорожник, расторопный служащий сбегает с крыльца, шурша лёгкой обувью, и опускает трос, давая машине взгромоздиться между деревьями, стволы которых несут отметины частых контактов.

О репутации этого места знает каждый житель района, но спроси его подробности, он впадёт в ступор. «Замок» — это не общеизвестное место, оно обще неизвестное, и потому о нём трудно сказать что-то конкретное. «Замок» — это даже не зрительный образ, не твердыня, это, скорее запах опасности, предчувствие, укол интуиции. Его образ вызрел в устном народном творчестве и холодящих душу историях, которые знают местные пацаны. Многие из тех, кто мог бы рассказать о лучших годах «Замка», уже лежат в могилах, поэтому оспаривать легенды по большей части некому.

О «Замке» не писали в газетах: разве что иногда он попадал фоном в криминальные хроники. В 90-е, когда «Замок» ещё был клубом, а не рестораном, ОМОН устраивал здесь маски-шоу, и Рыкованова не раз спасал чёрный ход, который выводил во двор. Тогда здесь решалась судьба завода, района и даже города. На «Замок» было страшно не то что смотреть: сама мысль о нём погружала простых людей в стылый ужас. Говорили, что под «Замком» есть подвал с пыточной, где склоняли особенно непокорных.

Местные избегают этого места до сих пор, хотя «Замок» стал проще и попытался, хотя и неуклюже, вписаться в беззубые реалии новых дней. Объявление на входной двери предлагает провести свадьбу или банкет, но желающих немного: помимо репутации мешает теснота его залов, мрачность и кондиционированная духота. Женщинам не нравится коричневый интерьер, тяжёлая мебель и грубая барная стойка, сделанная такой массивной словно для того, чтобы выпить стакан виски и хлопнуть его с размаху, требуя ещё. Мужчины ощущают под высокими потолками запах другого хищника. Мне никогда не нравился «Замок»: вкус тюрьмы здесь был сильнее вкуса власти.

Но Рыкованов до сих пор любит «Замок». Здесь уже не проводятся важные переговоры, для этого есть «Чезар-Холл», но Рыкованов часто обедает и назначает рауты с партнёрами, пусть и не такие судьбоносные, как раньше. Здесь он по-прежнему на троне. У него есть свой небольшой зал и меню, составленное из его нехитрых предпочтений.

Но медведь потерял нюх. Он приезжает открыто и по графику. Он заходит через главный вход. Он сидит на одном и том же месте. Мне понадобилось не более двух недель, чтобы понять, насколько простой мишенью он стал. Хищников всегда подводит кажущееся отсутствие естественных врагов.

Я не торопился. 10 сентября внедорожник Рыкованова приехал в сопровождении другой машины, полной кавказцев. 11 сентября он не появился. Меня это не волновало. Наша встреча была вопросом времени, а временем я располагал. Я продолжал следить и знал, что инстинкт подскажет время для удара.

12 сентября было дождливо, и мелкие, как пыльца, капли возникали прямо из воздуха, оставляя на лобовом стекле едва заметную сыпь. Я наблюдал из машины. Урчали «дворники», вполголоса пело радио, и воздух из печки пахнул отопительным сезоном. В этой глухой атмосфере чувствовалось одобрение, словно даже погода накинула вуаль и отвернулась.

Он приехал около восьми утра, оставил в машине водителя Витю, поднялся по ступенькам, дёрнул массивную дверь. На секунду он задержался, и взгляд его прострелил улицу: старая привычка, ставшая рудиментом. Даже если он видел бордовый «Пежо» возле арки, он не придал значения. Я был уверен, что он не допускает мысли, будто Шелехов вернулся в город.

Мысль застрелить Рыкованова оформилась не сразу. После возвращения в Челябинск в начале июля я долго не мог решить, что делать дальше. Я не думал о мести, я был занят распутыванием клубка мыслей, зародившегося во мне после околосмертного транса. Возвращение к перманентным заботам нагоняло на меня тоску: я, как и Лис, скучал по смерти. Там всё было ясно, здесь же каждая мысль рождалась в муках. Там я был свободен, здесь оказывался под прессом самых разных влияний, понимая их условный характер и всё же реагируя.

Мы оставались в зоне ещё четыре дня. К моему припадку Ронис отнёсся философски, как учёный: он видел в этом некое влияние зоны и решительно отвергал версию, что виноваты их настойки. Мы примирились с Тогжаном, а под конец даже сдружились.