Чезар

— И зря ты о себе так. Ты лучше стал как человек. Нет, не так: ты снова стал человеком, которым когда-то давно, наверное, был. Ты проснулся.

Я поднял кружку и чокнулся с ним.

— Спасибо, доктор Лис. Ваша служба психологической поддержки мне очень помогла. Не соображу только, какая тебе в этом корысть. Ты где-то зарубки делаешь по количеству спасённых душ? Но, знаешь, ты заезжай. Я тебе всегда рад. И отсюда уже не двинусь. Я теперь как Ронис: сумасшедший и упёртый.

Его плечи покрылись гусиной кожей. Лицо его остыло и стало мертвенно-бледным, как обычно.

Когда стемнело, мы переместились в сад и разожгли пионерский костёр. Индикатор радиоактивности показывал повышенный фон: ветром принесло изотопы йода или что-нибудь в этом духе.

Утром, когда Лис раскочегаривал мотоцикл, стреляя в стену дома дымным выхлопом, я вышел проводить его и протянул пару бутылок испанского вина. Он рассовал их по боковым сумкам.

— А сам-то не хочешь свалить куда подальше? — спросил я.

— Зачем? Теперь тут самое интересное. Я ещё не ко всем эпицентрам слазил.

— Ясно. Ну, не теряйся. Рониса увидишь, скажи, я к нему до конца лета заеду.

— Хорошо.

Всё было готово: вещи навьючены на мотоцикл, двигатель прогрет. Лис медлил. Он достал из внутреннего кармана обрывок бумаги, переписал на него что-то со своего телефона, свернул напополам и сунул мне.

— Это что? — спросил я.

— Новый телефон Кэрол.

Бумага была плотной, шершавой и тёплой.

— А где она?

Он фыркнул:

— Понятия не имею. Позвони и узнаешь. Я не дозвонился, но попробуй. Тебе повезёт.

Мотоцикл покатился вниз с холма, заволакивая улицу дымом.

Кэрол я так и не позвонил. Я заткнул клочок бумаги под раму зеркала, смотрел на него почти каждый день, но ни разу не раскрыл. Иногда мне казалось, что листок пуст, и Лис просто посмеялся надо мной.

Но даже если нет… У Кэрол теперь нормальная жизнь, и я не имею права напоминать о прошлом, сеять сомнения, отвлекать от новой семьи. Ещё меньше я хочу услышать в её голосе морозную вежливость, усталость или преувеличенную радость. Пусть Кэрол останется той дикаркой, хиппи, язычницей, которую я запомнил. Я не хочу знать её другой. Она была для меня пассажиром встречного поезда, который лишь мелькнул в окне в краткий миг сближения составов.

Обратно от суходола я пошёл длинным путём через Игнатьевскую пещеру на правом берегу Сима. Её вход располагался достаточно высоко над землёй, и к нему вела ржавая лестница. Сама пещера была очень глубокой, разветвлённой и местами опасной. Не зная её географии, можно было застрять в одном из узких проходов или заблудиться.

В мае, после взрывов, здесь было не протолкнуться от людей: многие провели здесь несколько ночей, прежде чем решили, куда им бежать. Сейчас, через полгода после «инцидента», пещера стояла пустой, и о паническом нашествии людей напоминали лишь разноцветные обёртки на полу, кострища и груды консервных банок. Я тоже думал переселиться сюда в случае, если радиационный фон в Серпиевке станет выше 200 мкР/час, но пока даже в худшие дни, когда дул южный ветер, он не выходил за 60.

В дальней части пещеры была келья старца Игнатия, в честь которого она и получила название. Он жил здесь в начала XIX века и был почитаем местными раскольниками за святого. По преданию, старец отличался нехарактерными для глухого народа манерами, был образован, учтив и почти аристократичен, говорил по-французски и весьма достоверно рассказывал о событиях 1812 года. Это породило легенду, будто Игнатием был ушедший в схиму император Александр I или его брат Константин.

Впрочем, эти мифы не подпитывали моё желание переселиться сюда, а наоборот заставляли чувствовать самозванцем. Игнатий мог лечить руками, а что можешь ты, Шелехов?

Мне просто нравилась темнота и глухость Игнатьевской пещеры. Летом здесь было холодно, но осенью контраст ощущался не так сильно, и чем дальше я заходил, тем сильнее исчезал из привычного мира вещей и образов. Угасал даже пар, который я выдыхал. А самым удивительным было исчезновение ладоней, которые не видишь, даже если держать их перед самым носом.

Стоя в сырой непроницаемой пустоте, я позволял одиночеству высасывать из меня худшие страхи. Как и все люди, я боялся боли, краха, разочарования, сумасшествия, старости, смерти. Но поверх этого был куда более сильный страх оказаться ничем и слиться с этой чернотой, даже не заметив разницы: так умирает в бессознательной вспышке раздавленный жук. Я заставлял себя стоять, пока не чувствовал, как выравнивается пульс, как приходят в равновесие тепло и холод, как темнота, поглотившая меня, становится покрывалом. Я стоял, укутанный в неё, и больше не ощущал натиска. Мы оставляли друг другу пространство, чтобы быть. Эта пустота ничем не отличалась от той космической бездны, которая составляет большую часть нашей Вселенной. Я подчинялся ей.

Выходя из пещеры, я становился другим человеком, щурился на яркий свет, ощущал странную лёгкость и одновременно слабость в ногах. Каждый выход из этой пещеры был моментом рождения, может быть, той развилкой, которая что-то меняет в судьбе.