Чезар

Некоторое время я смотрел в лицо Отраднова, но оно и не думало смягчаться, лишь набухало, как заходящее солнце, такое же оранжевое и непримиримое. Я бы мог подключить полицию и задержать его, скажем, за перевозку наркотических веществ, но что-то подсказывало мне, что я потрачу на это неоправданно много времени.

— Иди, — кивнул я в направлении Кэрол. — Танцы с бубнами пропустишь.

Я зашагал к парковке. Был около девяти вечера, и небо, по-летнему голубое с одной стороны, с другой превратилось в кровавую гематому. Земля, вращаясь, давила закатный сок и забрызгивала им горизонт. Глядя на этот контраст, я подумал, что, может быть, заканчивается целая эпоха голубого неба и ей на смену приходит алый закат.

День летнего солнцестояния имеет смещённый центр тяжести: он наступает раньше середины лета. Я всегда считал это большой несправедливостью. Лето ещё только началось, но вот оно уже достигло апогея, и за ним — плавное увядание с краткими ремиссиями через июльский зной, через августовскую духоту. После этого дня солнце уже не светит беззаботно.

Людей на тропе стало меньше: народ перетекал на склоны курганов, чтобы наблюдать закат. С вершин доносились глухие ритмы барабанов, сыпучие звуки маракасов и заунывно-восторженное пение. Гаммы свободно переходили из минора в мажор, отрицая привычную музыкальную гравитацию.

Я добрался до парковки и увидел, что моё место на самом краю поля теперь оказалось окружено другими машинами, палатками и мангалами. Я подошёл к автомобилю, огляделся, покричал в никуда, посигналил и поморгал фарами, но мне ответили лишь несколько пьяных взглядов. Кто-то зазывал меня в палатку, размахивая бутылкой — решением всех проблем. Я снова посигналил, но моя настырность напоминала барахтанье выброшенной на берег рыбы.

Я поплёлся к туристическому центру, где стояло несколько деревянных построек, но все нормальные номера были давно заняты, и даже посулы заплатить в десять раз больше не позволили мне найти ночлег. Я вернулся на тропинку, и толпа вынесла меня к Грачевской сопке, которую местные романтики называли Горой любви. Поднявшись через берёзовую рощу, толпа рассыпалась по склону, я же пошёл к вершине, откуда доносилось отрывистое пение.

Красный пятак солнца ещё висел над горизонтом, рядом висел нахальный силуэт воздушного шара. Лица людей светились багряным потом. Их нелепые одежды теперь казались благородными лохмотьями аскетов. Под нами расстилалась долина реки, а над ней набухла дымчатая шапка тумана. За бутафорской мельницей тянулась цепочка последних машин. Редкие постройки и палаточные лагери тонули в этой крепко заваренной мгле, как растворяются в стакане кубики сахара.

Люди заворожённо смотрели на закат. Здесь было много выразительных лиц, словно все вдруг сбросили обывательские маски и подставили последнему настоящему солнцу всё своё измученное нутро: болезненную бледность, ожоги разочарований, тревоги и радости. Позволили солнцу просветить себя и выжечь всё лишнее. Драма на экране алеющего неба достигала катарсиса.

На самой вершине холма люди стояли неплотным кругом. Я протолкнулся ближе к его середине: здесь на поляне были разложены внахлёст покрывала с магическими знаками и крупные карты-символы. Женщины в светлых одеждах стояли кольцом. Одна из них пела замогильным голосом, другие подпевали, звук нарастал, а в нужный момент вся толпа поднимала руки и подставляла ладони гаснущему свету. Потом были другие ритуалы: били деревянными колотушками по медным чашам и окуривали собравшихся тлеющими связками трав.

Я уселся на краю холма и стал смотреть, как солнце расплющивается о край горизонта. Воздух быстро остыл, но сохранил теплоту, словно каждая травинка источала не только слабый запах, но и красный свет. Ветер приносил запахи шашлыков и разговоры. Приглушённые, возбуждённые, пьяные, они возникали из ниоткуда и пропадали в никуда.

Кто-то крикнул: «Глядите!», и все повернулись в южном направлении, где на горизонте расцвели красные клубы пыли. Там двигалась колонна машин.

— Танки! — крикнул кто-то.

— БМП обычные, — поправил хриплый мужской голос. — Мотострелки едут.

Колонна шла быстро и неровно: головная машина сильно оторвалась, идущие позади то растягивались, то опасно сближались друг с другом. В стремительности, с которой летели гусеничные машины, чувствовалась подростковая дерзость. Скоро вереница скрылась в дальней роще, впитавшись в неё вместе с пылью, дымом и далёким воем дизелей. Учения продолжались.

Вскоре стемнело настолько, что я различал лишь многочисленные костры и огни коттеджей вдалеке. Около парковки вспыхивала горелка воздушного шара. Он поднимался и реял в полумраке, как приведение с кричащим лицом.

В глаза мне ударил сноп света. Кто-то направил на меня фонарь.

— Убери, — потребовал я.

Знакомый голос сказал:

— Хо-хо, гляньте, мент приобщается к духовному. Ты всё шпионишь?

Я привстал и хлопнул по фонарю, который проворно дёрнулся в сторону. Верещагин, натренированный мной играть в стрекозу, стал проворнее.

— Шуруй, куда шёл, — посоветовал я ему.